Король Швеции, принятый в Петербурге со всеми почестями, надлежащими его рангу, был внезапно изгнан; даже кухня, расположенная по пути его следования до наших границ, была отозвана. И этот монарх, оскорбленный так публично, был вынужден еще отправить посла для того, чтобы поблагодарить императора за милости, которыми он его осчастливил.
Буйство и деспотизм в характере Павла были увеличены легкостью, с которой он заставлял себе подчиняться. Однажды, когда я был на службе, по его возвращению с санной прогулки, которую он всегда совершал после ужина, он приказал мне зайти в его кабинет и направил меня к графу Палену, тогдашнему градоначальнику, с повелением ему, чтобы к завтрашнему утру имелась бы на проспекте аллея, подобная той, что существовала прежде. Я не знал, что эта аллея существовала, и не слишком понимая сути приказа, носителем коего был, передал его слово в слово графу Палену. Сей достойный исполнитель капризов своего повелителя, удивил меня еще больше, сказав мне: «Скажите императору, что все будет исполнено». Тысячи рабочих начали тотчас же очищать снег и ломать лед, разрушать мостовою, размораживать землю, делая огромные костры и сажать наконец деревья, которые тысячи других рабочих в то же время устраивали в сады.
Два камергера повздорили в Царском Селе, где располагалась вся придворная служба во время пребывания императора в Павловске. Он отправил меня, рекомендуя мне следовать с величайшей поспешностью, чтобы забрать весь двор и выставить его за пределы Царского Села, с приказом охране не позволять более возвращаться ни единой особе. Великодушно отблагодарив меня за исполнение этого важного поручения, результат которого его удовлетворил, как если бы от этого зависело бы благо государства, он представил меня на вечерней прогулке Ее Величеству императрице как ангела-истребителя камергеров. Но эта шутка не подавила его злопамятства: все камергеры были рассеяны по разным департаментам администрации, вплоть до молодого графа Воронцова, который тогда находился в Лондоне подле своего отца, — все подверглись общей опале.
На одном балу, что давали в Москве, император заметил претенциозность, которую один молодой человек из дворян вкладывал в свою манеру танцевать, единственное достоинство последнего. Он послал к нему адъютанта с запрещением отныне танцевать.
Бракосочетания великой княжны Александры с венгерским эрцгерцогом и великой княжны Елены с наследным принцем Мекленбург-Шверинским с пышностью праздновались в Гатчине. Я был выбран для того, чтобы передать новость в Мекленбург: это путешествие наполнило меня радостью. Я проезжал через Берлин, где предался плотской страсти. В Людвигсланде[1] я был принят по всем правилам хорошего тона и со всем весельем, характерным тогда для этого маленького двора. Я отлучился оттуда в Гамбург, чтобы провести там несколько дней в удовольствиях менее деликатных. Затем, опустошив свой кошелек и ухудшив здоровье, я возвратился в Гатчину, дабы с болью вверить себя вновь строгости дисциплины и ежедневной скуке парадов.
Каждое утро одерживалась новая победа, когда парад завершался без чьей-либо опалы. Чаще они причиняли несчастье целой семье. Молодые люди знатного происхождения отправлялись в Сибирь или в крепость, а старых служаки лишались званий или отправлялись на гауптвахту. Генералы на парадах или утверждали, или теряли свою репутацию. Целые полки попадали в самую опасную немилость, а орденские ленты и награды раздавались как после победы в блестящем сражении. Хороший парад вносил кротость в работу императора с министром и производил счастливцев, плохой провоцировал его гнев и часто отзывался в делах Европы.
Этот постоянный страх, в котором пребывали все те, кто к нему приближался, это шаткое существование побуждали забыться и искать удовольствия. Что касается меня, то я их находил в особенности в доме некоего господина Бале — одного из камергеров, кого месть Павла пощадила. Его молоденькая и хорошенькая супруга очень хотела разделить мою робкую страсть. Ее милости превзошли все мои ожидания. Как я, так и она в этом деле являлись новичками, любовь была нашим поводырем и направляла нас к счастью, самому совершенному и столь часто повторяющемуся. Таким образом, пролетели три месяца. Ничто не прерывало нашего блаженства — ревность супруга и сложности делали наши свидания более пикантными, как вдруг одна подруга госпожи Бале — госпожа Джулиани — прервала этот очаровательный союз. Я боялся потерять первую, но все же был влюблен в свою новую подругу, которая являлась доверенным лицом нашей связи и только с осторожностью выслушивала признания в моей любви к ней. Ее отъезд в Москву возвратил меня к согласию с госпожой Бале, не отнимая надежду соединиться с госпожой Джулиани по ее возвращению в Петербург.
1