Дама прекрасной наружности заставила меня действительно испугаться; наше знакомство состоялось в театре, в ее ложе; я старался обратить внимание всех моих знакомых на эту новую победу, и моя гордость и моя радость достигли вершины, когда я добился позволения проводить ее. Спустя несколько часов, опьяневшая от удовольствия, эта дама, произнеся мне длинную фразу о клевете, заклинала меня самым прочувствованным тоном не верить тому, что мне говорили, будто ее любовник умер на днях от дурной болезни, которой, как полагают, наградила его она. Мои прощания были весьма краткими, но страхи очень долгими, к счастью я отделался лишь испугом.
Придя в себя, я положил мои клятвенные обещания верности к ногам госпожи графини Дусмани; это была прелестнейшая вдова, собиравшая у себя часть общества. Как-то после обеда я застал ее спящей на кушетке в неглиже, которое мне показалось надуманным; горничная прикрыла за мной дверь с улыбкой заговорщицы, я разбудил спящую красавицу с помощью самых недвусмысленных ласк и был восхищен, увидев, что весьма далекая от того, чтобы обидеться, она не ответила лучше, нежели тем, чтобы засыпать так часто, как мне того было бы угодно. Я, было, укрепился в этой связи, но ухаживания английского посланника, который просил руки графини, заставили меня уступить ему место, и спустя некоторое время поздравлял новоиспеченную супругу и жалел новоиспеченного супруга.
Напротив моего дома проживала одна девица, которую длинный и худой граф-корфиот держал взаперти со всем усердием утонченной ревности. Я часто прогуливался перед ее окнами, когда месье был далеко от дома, и читал в глазах прекрасной пленницы желание найти хоть какое-нибудь развлечение в своем одиночестве. Старуха, назначенная надзирать за поведением барышни, позволила смягчить себя многочисленными мольбами и, особенно, несколькими дукатами, но опасение, которое внушал граф, отдаляло пока минуту нашего свидания. Наконец, чтобы преодолеть все сомнения, я через одного из моих товарищей велел устроить большой ужин, все издержки по которому, не участвуя в нем, я взял на себя, и на который был приглашен граф, все было устроено для того, чтобы его напоить и особенно — чтобы удержать его до 4 часов утра. В то время, как он предавался удовольствию за столом, я без опаски наслаждался подле своей любовницы всеми возможными удовольствиями. В 4 утра ему позволили покинуть пиршество, но я, несмотря на живые напоминания старухи, приходившей уведомить нас о каждом прошедшем часе, к 4 часам покинуть свое пиршество еще и не помышлял. Мы оказались захвачены врасплох, а единственная дверь, имевшаяся в квартире и в которую стучали с удвоенной силой, лишала меня всякого пути отступления. Нужно было открыть дверь, свет, как бы случайно, был потушен, а вино, заставив графа забыть обычную предосторожность запереться на ключ, позволило мне улизнуть. Я добрался до своего дома в более чем легком костюме, внушавшем мне беспокойство по поводу открытий, которые мог сделать граф, но старуха, воспользовавшись сном своего хозяина, полностью меня успокоила, принеся мне все мое платье еще до восхода солнца. Такие ужины повторялись не раз, но вместо 4 часов я предусмотрительно удалялся на час раньше.
А.Я. Италийский.
Граф Моцениго, наш посланник при Республике Семи Островов, весьма усердно ухаживал за самой красивой женщиной Корфу — госпожой Армени, юной вдовой, очень богатой, очень хорошей и приятной музыкантшей, и использовал все средства, чтобы понравится; сложность иметь успех отдаляла меня от нее, но в конце концов я в нее влюбился и оставил все, чтобы полностью посвятить ей мое свободное время и мои чувства. Подле нее проводил я свои утра и вечера и посредством забот и ухаживаний достиг того, что прочно обосновался в милостях прекрасной Армени. Я заставил ее предположить, что могу жениться на ней, и потому она решилась не делать более из нашей связи большого секрета, не скрывать ее перед своей матерью и полностью отправить в отставку всех своих воздыхателей, в том числе и самого господина Моцениго. Но тот, прикидываясь моим другом, с достоинством смирившимся со своей участью, не мог простить мне моего счастья и устроил так, что мне пришлось уехать с Корфу. Он приложил все силы, чтобы выставить меня вызывающим подозрения перед правительством и даже перед моим покровителем — славным генералом Анрепом: он измыслил, что я добиваюсь обучения сулиотов лишь для того, чтобы сделать себе карьеру среди греков. Истолковав весьма ловким и гнусным образом предложения, сделанные мною нескольким албанским вождям, и запись, которую я носил с собой, чтобы лучше понимать греческий язык, он уверял, что я, которому не терпелось играть заметную роль, уже приказал называть себя ромейским эфенди, желая называться владыкой греков. В конце концов, он добился того, что генерал Анреп, который не имел права предупредить меня об этой интриге, проникся подозрениями и в один прекрасный день объявил мне, что должен послать меня в Петербург, чтобы донести до Императора самые подробные сведения о том положении, в котором находилась наше устройство на Корфу. Истинную причину моей отправки я узнал лишь спустя несколько лет и готовился покинуть своих возлюбленных лишь на несколько недель. Мои прощания с храбрыми сулиотами еще более добавили дегтю клеветническим измышлениям посланника, они категорически попросили, что коль скоро я их оставляю, им никогда не давали бы другого командира. Мое расставание с госпожой Армени было очень нежным, и весь дом, вплоть до ее кавалера Сервенто, рыдал. Мы обещались аккуратно писать друг другу, и я сел на корвет «Астраль», чтобы отправиться в Триест.