Вот что рассказывал отец об одном декабристе, Норове. Офицеры и даже солдаты привыкли при Александре I к гуманному обращению со стороны государя. Однажды один из князей присутствовал при ученье полка, в котором служил Норов. Шеф был не в духе, остался всем недоволен, кричал на солдат и офицеров; погода была дождливая, и князь, топая ногою перед Норовым, в порыве гнева забрызгал его; когда он удалился, Норов вложил шпагу в ножны и стал позади солдат. На следующий день великий князь узнал, что Норов подает в отставку; опасаясь заслужить от государя замечание за свою горячность, великий князь послал за Норовым и, убеждая его взять свое прошение обратно, сказал между прочим:
– Ah: mon cher, si vous saviez comme Napoleon traitait quelquefois ses maréchaux!
– Mais, votre altesse, il y a aussi loin de moi à un manichal de France, que de votre altesse à Napoléon16, – отвечал Норов.
Говорят, что Норову не простили этих слов и припомнили, когда он был арестован 14 декабря 1825 года.
Не помню хорошо, в каком году государь Николай Павлович повелел некоторых сосланных декабристов перевести рядовыми на Кавказ. Проездом им удалось повидаться со своими и с друзьями; помню, что мы были тогда у деда в Москве и всей семьей поехали для свиданья с Михаилом Нарышкиным на дачу его сестры, княгини Авдотьи Михайловны Голицыной, у которой он провел дня два. Тут была и игуменья Тучкова, живое лицо которой сияло счастием в этот день. Черты лица Нарышкина носили следы преждевременной старости, оно было худым и желтым; надета на Нарышкине была солдатская шинель. Он очень обрадовался всем нам, особенно отцу, очень ласкал нас, с чисто отцовским чувством. У него не было детей; в Сибири он взял приемыша, девочку-сибирячку, которую мы видели потом в его имении Высоком. Этот раз у него не было времени много рассказывать о Сибири, он только хвалил начальников за гуманность, говорил, что декабристы постоянно боялись навлечь на них неудовольствие государя.
Начав самостоятельно управлять своим имением Яхонтовым, отец мой отменил все поборы с крестьян, но в соседних имениях они существовали и позже. У нас крестьяне ходили на барщину только с тягла, то есть наделенные землею; неженатые и девушки не знали барщины, мальчики и старики назначались в караул; тогда как у других владельцев на барщину выходили все поголовно. На сахарном заводе крестьяне жили «брат на брата», как они говорили, то есть один брат жил постоянно на заводе на нашей пище, а другой – постоянно дома, не зная никакой барщины; крестьяне не тяготились таким распоряжением и жили на заводе очень охотно.
Отмена поборов оказала большое влияние на благосостояние крестьян: они не только перестали даром отдавать баранов, свиней, поросят, кур и так далее, но и начали продавать нам все эти продукты для домашнего обихода, для содержания дворовых; наше село стало равняться благосостоянием имениям князя Михаила Семеновича Воронцова, который владел возле нас селом Иссой и деревней Симанкой.
Я никогда не видела этого замечательного и достойного сановника, но уважала его с самого детства за уменье во время крепостного права сделать своих крестьян счастливыми и богатыми; он отдавал всю господскую землю миру и взимал за нее легкий оброк. Имением его заведывал управляющий, но крестьяне не боялись его, а скорее он боялся крестьян: едва доходила до Воронцова какая-нибудь жалоба на управляющего, последний немедленно удалялся.
У отца управляющего не было вовсе; сельским хозяйством заведывал под его руководством один из крестьян, называвшийся «бургомистром», которого прочие крестьяне с разрешения отца избирали каждый год. Я помню сходки крестьян перед нашим крыльцом и разговоры их с отцом перед выбором нового бургомистра. Они благодарили отца за дозволение избрать его. «Будет, – говорили они прежнему, – посидел в бургомистрах, пусть другой посидит». Это считалось большою честью.
16
– Если бы вы знали, как Наполеон иногда обращался со своими маршалами!
– Но, ваше высочество, я так же мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона.