Когда бывал объявлен рекрутский набор, отец собирал всех молодых людей, бывших на очереди, и говорил им: «Мне вас очень жаль, но делать нечего, это ваш долг; и я должен повиноваться правительству, и вы. Надеюсь, вы не будете ни сбегать, ни увечить себя, я не буду сажать вас в кандалы, как это делают другие. Вперед говорю вам: кто отрубит себе палец или убежит, того отдам, хотя после, хотя без зачета. Идите же домой и живите тихо до требования».
Действительно, будущие рекруты не бегали и оставались дома до последней ночи перед отъездом; тогда, по приказанию бургомистра, они собирались в контору, а поутру отправлялись в уездный город, где находилось рекрутское присутствие.
Это было очень тяжелое время для всех нас, потому что матери, сестры и жены со слезами приходили просить нас заступиться за них, попросить моего отца освободить их близких от рекрутской повинности. Проводы рекрутов ничем не отличались от проводов на кладбище: те же рыданья, обмороки, та же безнадежность… Ведь расставались на двадцать пять, на тридцать лет; солдаты редко возвращались, а если и приходили, то стариками.
Возвращаясь из уездного города домой по субботам, потому что присутствие закрывалось до понедельника, отец со слезами на глазах рассказывал нам о тяжелых сценах, происходивших почти каждый день во время присутствия. Когда набор бывал окончен, нередко у моего отца делалась нервная горячка от усилия казаться хладнокровным, когда внутренне он бывал глубоко потрясен. Кроме очередных, отец отдавал иногда в солдаты сирот, в тех случаях, когда никто не принимал их в зятья, за лень или другие дурные свойства; они были бобылями, и некому было о них плакать.
В то время взяточничество достигало баснословных размеров: рекрутские наборы обогащали сразу многих: все брали взятки с испуганных крестьян, и всё это делалось необыкновенно ловко; если бы отец не пользовался таким безграничным доверием со стороны крестьян, он не мог бы так метко разрушать хитрые планы взяточников.
Помню один выдающийся факт: окружной, забрав деньги у богатых, сумел сфальшивить в жеребьевке и поставил одиноких рекрутов. Мой отец, предупрежденный крестьянами, забрил затылки всем этим рекрутам, то есть целой волости. Окружной, видя, что отец разрушает все его тонкие плутни, пришел в неописуемое отчаяние, растерялся, заговорил с отцом по-французски, но последний напомнил ему, что это русское присутствие и здесь он не понимает иностранных языков, но если кто-нибудь находит неправильным, что он забраковал целую волость, то он просит внести этот факт в журнал. Однако в журнал никто этого поступка не вписал: взяточники слишком боялись огласки. Окружной поставил других рекрутов, а взятки (40 тысяч) возвратил, не без тайного озлобления против беспокойного предводителя.
У отца было много врагов, но они не могли вредить ему, а скорее сами боялись его, как доказывает следующий случай. В то время не было войны, а рекрутские наборы, всё учащаясь, стали ежегодными. Отец в высшей степени жалел отнимать столько здоровых и молодых сил у хлебопашной России и сожаление это простирал так далеко, что старался принимать людей похуже, едва выходящих в меру; один раз он набрал таких малорослых и невзрачных рекрутов, что это не могло пройти незамеченным.
Отец должен был заплатить 30 тысяч ассигнациями штрафа, что было бы для нас совершенным разорением, но, к счастию, прежде чем взыскать эту сумму, государь велел спросить у губернатора, не из корыстных ли видов Тучков принимал таких рекрутов, и губернатор, который бы всё сделал, чтобы погубить отца, если бы это было в его силах (что он и доказал впоследствии), мог только отвечать отрицательно; тогда государь простил этот штраф.
Когда по совету стариков отец освобождал от набора очередного рекрута из богатого дома, то последний должен был внести в мир выкупные деньги, от семисот до тысячи рублей ассигнациями. В постоянных заботах о своих крестьянах отец завел мирской капитал, который составился из вышеупомянутых сумм, из денег, уплачиваемых женихами за яхонтовских невест, когда они выходили за крепостных; кажется, они платили в мир по пятидесяти рублей ассигнациями, отец же выдавал девушкам отпускную на случай вдовства. Эта предусмотрительная мера вовсе не нравилась помещикам. Когда же наши девушки выходили за казенных крестьян, то не платили в мир ничего.
Капитал этот дошел до пяти-шести тысяч ассигнациями. Богатые крестьяне брали из него ссуды на торговлю и платили проценты, бедным же выдавались на их нужды деньги без процентов, но с обязательством возвратить их миру. При освобождении крестьян о капитале этом позабыли, и он остался в тех руках, в которых находился в момент освобождения.