После дневных игр и забот, Валерка беспробудно засыпал. Так что ночью, поднять его в туалет, получалось нечасто… Будучи взрослым, я прочитал ряд сопутствующих статей, по этому вопросу и понял, что недержание мочи или энурез, связан с генными нарушениями. Несмотря на врождённый недостаток, братец не унывал! И поутру, когда его журили за мокрую постель, он уверенно заявлял: «Мам, это сделал Ганька!». Откуда он взял, этого Ганьку?! Я до сих пор, этого не знаю… В тоже время, он странно выговаривал букву «Ша». Например, пододвигая чашку, он говорил: «Моя чафка», а когда играл с кошкой, то довольно приговаривал: «Хорошая кофка, хорошая…».
Пожалуй несколько слов, следует сказать о Мендольских чашках… Так как все миски, крынки и солонки, были вылеплены из обожжённой глины, а половники и ложки, вырезаны из дерева. При этом, редкой эмалированной посуды, в поселковых хозяйствах, было немного, а вот чугунных горшков, хватало на всех. Несмотря на наличие плиты, мама готовила традиционно, пользуясь ухватом. Привычно сажая в русскую печь, чугунки со щами и выпекая душистый хлеб.
Ещё помню, как отец чинил дома, эмалированные кастрюли. Ремонт которых, можно разделить на четыре этапа. Во-первых, Николай Гурьевич, нагревал жаровой паяльник в печке и до самого метала, вокруг прохудившейся дыры, счищал напильником эмаль. Во-вторых, нашатырным спиртом, он удалял окислы, с медного жала и набирал припой. В-третьих, обезжирив травлёной кислотой, ржавый метал возле отверстия, лудил его оловом. Наконец в-четвёртых, нагрев и облудив жестяную заплату, он плотно придавливал её, тупым концом паяльника, к прохудившейся кастрюле.
После ремонта, белесый дымок и специфический кислотный запах, ещё некоторое время, витал на кухне, а серебристый блеск припоя, на остывающих кастрюлях, завораживал мой взгляд. Когда я подрос, обязанность чинить прохудившуюся посуду, перешла ко мне. Только сперва, я научился пропаивать «дутыши», у которых часто отлетали подпятники..
Мендольская ребятня, в послевоенное десятилетие, от мала до велика, с ранней весны и до поздней осени, бегала босиком. Поэтому кожа, на подошвах ног, становилась настолько толстой, что заменяла обувь! Недостаток всего, приучил людей к бережливости. Мебель, кухонная утварь, ножи и ружья, пальто, платья, сапоги и костюмы, хранились бережно и переходили в семьях, от стареющих родителей, к подрастающим детям. Когда моя нога выросла и стала сравнима с маминой, та отдала мне, хромовые сапоги, которые носила в юности. Вещи деда и отца, я тоже донашивал, а больше всего вещей, доставалось Валерке.
К середине пятидесятых, Советские люди стали зажиточными, поэтому ходить босиком, стало не принято… После окончания восьмого класса, средней школы, по укоренившейся привычке, я начал ходить босиком. Вопреки тому, что мама не желает видеть меня, рослого четырнадцатилетнего парня, в таком виде на улице. Тем на менее, я продолжал ходить босиком, а потому резал стеклом и прокалывал проволокой, свои ноги. Впрочем на что, я не обращал должного внимания…
В один погожий дней, мама обрушилась на меня с упрёками и порядком настыдив, властно потребовала: «Прекрати портить ноги! Что подумают взрослые?! Сейчас же обещай, что начнёшь носить обувь! Перестань позорить родителей, будто мы нищие!». Несмотря на недельное, тихое упрямство, мамин скандал вырвал из моих уст, требуемое обещание, которое отныне, требовалось выполнять…
Ребята в посёлке, носили сшитые матерями трусы, штаны и рубашки, выкроенные из самых немыслимых материалов! Неоспоримым достоинством которых, была прочность и долговечность. В этом плане, нам с Валеркой несказанно повезло… Ведь наша мама, была искусной портнихой и из неказистых материалов, на дореволюционной машинке «Зингер», шила великолепные вещи! На зависть Мендольским родителям и появившимся в послевоенных магазинах, фабричным изделиям ширпотреба.
Будучи пятилетним мальчиком, я начал рисовать! Изображать окружающее, при помощи простого карандаша. В перерывах между творениями, неугомонно клянча у взрослых, клочки тетрадей и канцелярской бумаги. Мне до сих пор, вспоминается портретный набросок, головы моего брата. Который неожиданно для себя, я узнаваемо нарисовал! Мама готовила еду на кухне и пообещала взглянуть, на моё художество позднее, а когда она освободилась, портрет исчез! Вместе с ней, я обыскал весь дом, но рисунок пропал… Я долго ревел, поэтому Роза Адамовна, возмущённо врезала по «тылам»! По прошествии пяти десятков лет, мне видится, что мама по рассеянности, вместе со столовым мусором, смахнула клочок бумаги в горячую печь. Иного объяснения, просто нет…