— Игнатий Юлианович обещал помочь.
— Ну вот, если бы мы с ним пошли к декану, то, может быть, смогли бы сообща найти выход… Декану очень трудно, голубчик, поймите его положение. За малейший перерасход он отвечает перед законом… И вряд ли Крупская стала бы… Поймите, голубчик.
Через три дня, на заседании кафедры, Александр Павлович Рифтин сказал, обращаясь ко мне и Гринбергу в своем обычном полушутливом тоне:
— Должен вас известить, милостивые государи…
Юшманов, писавший протокол, прыснул в усы. Крачковский задумчиво смотрел в пространство.
… что с будущего первого дня…
Тогда не знали дней недели, а жили по шестидневному календарю: первый, второй, третий, четвертый, пятый дни рабочие, шестой (6, 12, 18, 24, 30 числа каждого месяца) — выходной.
… вам вводятся занятия по персидскому языку.
— Ура-а! — хотелось мне крикнуть, но я сдержанно сказал:
— Спасибо, Александр Павлович.
— Мне за что? Это Игнатий Юлианович и Василий Васильевич просили за вас. Декан им отказать, конечно, не мог.
— Александр Павлович тоже приложил свою руку, — обычным своим негромким голосом отозвался Юшманов, поднимая глаза от протокола и глядя на нас. — Вошли в деканат, и он сразу стал делать выкладки: «не кажется ли вам, что за счет сего-то и того-то… если чуть поточнее распределить фонд… можно, смотрите, ведь можно же выкроить лишнюю ставку…». Декан слушал, потом говорит: «Пожалуй… да, пожалуй, вы правы; мне такая резервная возможность как-то не приходила в голову…».
— Николай Владимирович, нехорошо меня выдавать, — сказал Рифтин, смеясь.
В первый день следующей шестидневки пришел молодой иранист Лев Александрович Хетагуров. Тонкое задумчивое лицо, пристальный взгляд, чуть приглушенный стеклами очков; сразу вспомнился Грибоедов. Начали мы, конечно, с азов; после арабского персидский входил в нас довольно легко. Главное, было интересно читать написанные знакомыми арабскими буквами неизвестные, своеобразного рисунка и странно звонкие слова. Я еще не знал, что на Востоке персидский считался языком поэтов, как арабский — ученых, а уже упоенно декламировал:
— Хетагуров? — переспросил Игнатий Юлианович, когда я прибежал к нему делиться первыми впечатлениями. Он был болен и лежал в спальне; легкое серебро бороды чуть касалось белоснежного одеяла. — Как же, слышал. Это любимый ученик Фреймана;[15] Александр Арнольдович очень его хвалит. Он излагает понятно?
— Да, Игнатий Юлианович.
— Я ведь не случайно спросил. Бывает, что талантливый ученый не годится в преподаватели. Он привык быть один, он поглощен своими мыслями, и все окружающее для него, как в тумане… Когда приходится публично выступить, он начинает спотыкаться. Мысль ведь не всегда можно сразу выразить емким и точным, наиболее удачным словом, а тут нетерпеливо ждут и сам он должен уложиться в прокрустово ложе программы, часов и минут… Здесь еще и та сложность, что ведь он полагает, что его должны понять с полуслова, а между тем подчас приходится, как говорится, auparavant[16] разъяснять элементарные вещи…
— Игнатий Юлианович, говорят, что Юшманов — плохой педагог, а мне больно это слышать. Ведь за три года удалось научиться у него многому, об этом свидетельствуют и отличные оценки из курса в курс… Только, пожалуйста, поймите меня правильно…
— Успокойтесь, никто вас не упрекает в нескромности, — улыбнулся Крачковский. — Дело, конечно, не в ваших отличных оценках, ибо, если сказать прямо, в числе слагаемых решения экзаменатора наряду с трезвым учетом качества ответа присутствует и некая случайность: более или менее сильное впечатление, которое произвели уверенный тон студента и знание им необязательных деталей. Но ведь это, как и общая правильность самого ответа, может происходить оттого, что студенту случайно выпал вопрос, который он особенно хорошо усвоил или — что гораздо хуже — хорошо вызубрил, чтобы завтра забыть. Последнее, я думаю, к вам не относится, но скажите… Как вам кажется, вы одинаково преуспели в знании всех разделов арабской грамматики, которую проходили у Юшманова? «Ты сам свой высший суд», как сказал поэт…
Я покраснел: в молодости, особенно если ее подчас называют многообещающей, трудно признаваться в своем невежестве.
— Конечно, кое-что… кое-что у меня слабовато… Надо совершенствовать…
— Правильно. Человек не машина: одно, что возбуждает его интерес больше — почему больше? Может быть, это как-то связано с его прошлыми переживаниями? Не знаю… — словом, то, что почему-то интересует его больше, он узнает лучше, что интересует меньше — хуже. Допустим, в грамматике спряжение глаголов начальной хамзы вы действительно усвоили как следует, а в средней начинаете сбиваться, а уж спроси вас о каких-нибудь редких производных от вдвойне неправильных глаголов, вы почувствуете себя неважно. И вот, на экзамене по последнему разделу, когда вы словно бы висели на дыбе и думали: скорее бы это кончилось! — на таком экзамене я не уверен, что и добрейший Юшманов мог бы выставить высокую оценку…
14
В душе моей таится скорбь; сказав ее — язык сожгу,
А если скрою, то боюсь, что мозг костей моих сожгу.
15
Александр Арнольдович Фрейман (1879–1968) — выдающийся советский востоковед, иранист-классик, первый исследователь согдийских документов с горы Муг в Таджикистане.