Фото 9. Елена Павловна Мейендорф перед крыльцом своего дома в Кумне.
Служащие и рабочие, очень скоро полюбившие своего нового барина, решились донести ему, что ночью, тайно, по приказу управляющего отправляются подводы с зерном на продажу. Отец, сейчас же пройдя через сад, около которого шла дорога в город, очутился на их пути, остановил их, и дело обнаружилось. Управляющий был пойман с поличным и рассчитан.
После этого отец не взял никакого управляющего и, пользуясь советами окружающих, продолжал управлять имением самостоятельно. Правой рукой его стал очень честный, умный и впоследствии очень преданный ему тот столяр, который по приезде нас в имение помогал отцу меблировать наше жилье. Помню большой красивый буфет для посуды, который Семинский (так его звали) соорудил по рисункам отца. Так или иначе, отец, волею судьбы, стал помещиком. Было, конечно, нелегко; но его любили, и дело шло. Любили его за его корректность, за его уважение к крестьянину, за то, что он никогда не задерживал плату, за то, что между ним и последним рабочим не было никакого средостения: он лично каждую субботу расплачивался с поденными; каждый месяц – с месячными; все записи вел сам.
Он не был ленив. Любви к себе он не искал: никогда не занимался какой-либо благотворительностью. Отношения к людям были у него чисто деловые, и как раз это-то и нравилось гордому малороссийскому народу.
От прежнего помещика была унаследована винная лавка, стоявшая среди села и дававшая немалый доход. Отец мой сейчас же закрыл ее. Живший около села еврей, Дувид, имел еще и тайный «шинок». Он был очень удивлен поступком отца и говорил: «Не знаю, почему пан барон имеет такую ласку до меня». Но тот же «пан Дувид» не понимал и обратного к себе немилостивого отношения.
В обычае края было, что при каждом помещике «крутился» свой жидок: он входил во все интересы хозяйства, всюду совал свой нос, всегда предлагал свои даровые услуги, особенно по распознаванию цен, по приводе хорошего покупателя (тоже еврея из города) и т. д. Трудно было отцу отучить его от этого назойливого, ежедневного, непрошеного содействия.
Помню я, как этот Дувид, отправленный прочь из кабинета отца, околачивался у нас в детской, в надежде, что, авось, понадобятся его услуги, а когда и из детской его попросили уйти, то он подолгу простаивал в прихожей. Моя сестренка Анна побаивалась его и, когда она капризничала и плакала, то хохлушка-подняня подходила к двери и говорила: «Пане Дувид идыт на сюда», – и Анна замолкала. Надо сказать, что моя мать не позволяла пугать нас ни «буками», ни наказаниями; и няни, и наша милая воспитательница Лиляша, никогда и не прибегали к этим методам, но с простой хохлушки что возьмешь? При этом «пан Дувид» не был ни домовым, ни «букой», а живым человеком, всегда старавшимся быть любезным и приятным. Только борода у него была рыжая, длинная, всклокоченная, и Анна боялась его.
Этот же Дувид был в то время арендатором водяной мельницы, находившейся в селе; запруженная маленькая речка образовывала пруд, к которому с одной стороны прилегала наша усадьба, а с другой – виднелись белые хаты крестьян с их садиками и огородами, спускавшимися к реке. Жил Дувид со своей многочисленной семьей на выезде из села. Закон, оберегая крестьян от эксплуатации со стороны евреев, позволял им селиться только в городах и местечках, но отнюдь не в селах или деревнях. Они не имели права обладать там недвижимой собственностью. Поэтому дома их были очень оригинальной постройки: под балками, на которых покоились их деревянные домики, виднелись маленькие, но прочные колеса; дом мог быть перевозим с места на место и, следовательно, был движимой собственностью, а не недвижимой.
Уездный город Умань был верстах в двенадцати от нашей Томашовки. Отец часто ездил туда и умел сам находить покупателей на зерно, фрукты и избыток огородины. Своим примером он показал нам, детям, что самостоятельным становится тот, кто не ленив. Не только на внешние дела по хозяйству уходила неутомимая энергия отца. Купленный помещичий дом был накануне полного развала: из окон и полов дуло; печи (отопляемые соломой) грели плохо, лестница, ведущая с балкона в сад, грозила обрушиться, обои в комнатах были старые и грязные. И вот я помню отца, собственноручно размазывающего клейстер по разложенным на полу обоям, им же разрезанным на куски нужной длинны, да еще так, чтобы рисунок приходился один к другому. Это нам, детям, казалось особенно замечательным.