Чтобы убедить самое себя, что я не библиотечная крыса, я думала о Жаке; я посвящала ему целые страницы своего дневника, писала письма, которые не отправляла. В начале ноября я увиделась с его матерью; она была очень сердечна; Жак, по ее словам, постоянно спрашивал «о единственном человеке в Париже, который его интересовал»; передавая эти слова, она заговорщически улыбнулась.
Я усиленно работала, развлекалась, я вновь обрела равновесие и не иначе как с удивлением вспоминала свои летние проказы. Все эти бары, дансинги, по которым я таскалась вечерами, теперь вызывали у меня лишь отвращение и даже что-то близкое к ужасу. Эта целомудренная неприязнь была сродни моему давнему самолюбованию: несмотря на мой рационализм, все плотское оставалось для меня табу.
«Какая же вы идеалистка!» — часто говорила мне Стефа. Она тщательно следила за тем, чтобы не вгонять меня в краску. Показывая висящий на стене голубой комнаты эскиз обнаженной женщины, Фернан однажды сказал мне с лукавым видом: «Это Стефа позировала». Я смутилась, а она бросила на него гневный взгляд: «Не говори глупостей!» Он поспешно признался, что хотел пошутить. Ни на секунду моего сознания не коснулась мысль, что вердикт, вынесенный мадам Мабий в отношении Стефы, справедлив: «Она вообще уже не девушка». Однако Стефа пыталась меня осторожно воспитывать: «Уверяю вас, милая, что физическая любовь — это очень важно, в особенности для мужчин…» Однажды поздним вечером, выходя из театра «Ателье», мы увидели на площади Клиши скопление народа: полицейский только что арестовал элегантно одетого, невысокого молодого мужчину. Тот был бледен и вырывался, его шляпа откатилась в лужу; толпа шипела ему вслед: «Грязный сутенер…» Мне почудилось, что я сейчас рухну на тротуар; я потащила Стефу прочь; огни, шум бульвара, накрашенные девки — от всего этого мне хотелось вопить. «Ну что вы, Симона, это жизнь». Стефа спокойно объяснила мне, что мужчины не святые. Ну конечно, все это немного «противно», но ведь это существует и даже имеет немалое значение для всех. В подтверждение своих слов она рассказала мне кучу анекдотов. Я слушала, внутренне съежившись. Временами я все же делала попытки докопаться: откуда во мне это сопротивление, эти предубеждения? «Может, религия привила мне такой вкус к чистоте, что малейший намек на плотское приводит меня в невообразимое смятение? Я думаю о Коломбе{244} Алена-Фурнье, которая утопилась в пруду, чтобы не терять чистоту. А может, во всем виновата гордость?»
Разумеется, я не считала, что нужно во что бы то ни стало хранить девственность. Я убеждала себя, что в постели можно служить белые мессы: подлинная любовь возвышает плотские объятия, и в руках избранника чистая девушка легко превратится в чистую молодую женщину. Я любила Франсиса Жамма за то, что он живописал сладострастие красками чистыми, как вода в источнике; особенно я любила Клоделя за то, что он прославлял в теле чудесным образом ощутимое присутствие души. Я бросила, не дочитав, «Бога плоти» Жюля Ромена{245}, потому что наслаждение не было там описано как духовное переживание. Я была взбешена «Страданиями и счастьем христианина» Мориака{246}, которые публиковал тогда «НРФ». У одного торжествующая, у другого униженная — в обоих случаях плоть приобретала излишнюю значимость. Меня возмутил Клеро, который, отвечая на анкету «Нувель литтерер», высказался против «презренной плоти и ее трагического господства»; меня возмутили также Низан{247} со своей женой, требовавшие полной сексуальной вседозволенности между супругами.