«А если кто-нибудь даст ему все?» — спросила я. «Это бы его унизило». От страха и надежды у меня перехватило дыхание. Возвращаясь домой по бульвару Распай я рыдала, закрывая лицо фиалками.
Я любила слезы, надежду, страх. Когда на следующий день Клеро сказал, глядя мне прямо в глаза: «Вы напишете диссертацию о Спинозе. В жизни только это и есть: жениться и написать диссертацию», — я встала на дыбы. Делать карьеру, вступать в брак — два способа сдаться. Прадель соглашался со мной, что работа тоже может быть наркотиком. Так что я была благодарна Жаку за то, что его призрак вырывает меня из моего зубрежного дурмана. Бесспорно, некоторые из моих сорбонновских приятелей были гораздо большими интеллектуалами, чем он, но мне это было не так уж важно. Будущее Клеро, Праделя казалось мне написанным заранее — существование Жака, его друзей рисовалось как серия игровых ходов: быть может, они кончат тем, что разрушат сами себя или исковеркают себе жизнь. Я предпочитала такой риск всякой окостенелости.
В течение месяца, раз или два в неделю, я ходила в «Стрике» со Стефой, Фернаном и одним из их приятелей, журналистом-украинцем, который, правда, охотнее тратил свой досуг на изучение японского языка; я приводила туда свою сестру, Лизу, Малле. Толком не помню, где я в тот год брала деньги, ведь я больше не вела занятий. Разумеется, я не тратила все пять франков, которые мать ежедневно давала мне на еду, — так понемногу наскребала то тут, то там. Во всяком случае, я планировала свой бюджет в расчете на эти загулы. «Полистайте в читальне Пикара «Одиннадцать глав о Платоне» Алена», — советовали мне. «Это стоит восемь коктейлей — слишком дорого», — думала я. Стефа, переодевшись официанткой, помогала Мишелю обслуживать клиентов, весело переговариваясь с ним и напевая украинские песни. С Рике и его другом мы говорили о Жироду, Жиде, кино, жизни, о женщинах и мужчинах, о дружбе и любви. Потом мы шумно спускались к Сен-Сюльпис. На следующий день я отмечала: «Чудесный вечер!»; однако я перебивала свой рассказ отступлениями, звучавшими совсем иначе. Рике сказал мне о Жаке: «В один прекрасный день он женится, так, с бухты-барахты, и, может, станет хорошим отцом семейства, но ему всегда будет не хватать приключений». Эти пророчества меня не слишком волновали; меня смущало скорее то, что в течение трех лет Жак, надо полагать, вел примерно ту же жизнь, что и Рике. Этот говорил о женщинах с бесцеремонностью, которая меня задевала, — так могла ли я все еще верить, что Жак — брат Большого Мольна? Я стала сомневаться. В конце концов, я ведь без его согласия сочинила для себя этот образ и теперь говорила себе, что, возможно, он совсем на него не похож. Примириться с этим было трудно. «Все это причиняет мне боль. Мое представление о Жаке причиняют мне боль». В общем, если работа — это наркотик, то алкоголь и игра — не лучше. Мое место не в барах и не в библиотеках, — но тогда где? Решительно, я не видела спасения ни в чем, кроме литературы; я замыслила новый роман; я столкну в нем героиню, которая будет воплощать меня, и героя, похожего на Жака, с его «безумной гордостью и манией разрушения». Но чувство тревоги не покидало меня. Однажды вечером в «Стриксе» я увидела сидящих в углу Рике, Риокура и их подружку Ольгу, которую находила очень элегантной. Они обсуждали только что полученное письмо — от Жака — и писали ему открытку. Я не могла не задаться вопросом: «Почему он им пишет, а мне — никогда?» Весь день я бродила по бульварам с камнем на душе и в кино разрыдалась.
На следующий день Прадель, который был в прекрасных отношениях с моими родителями, обедал у нас дома, а потом мы отправились в «Сине-Латен». На улице Суффло я вдруг предложила пойти лучше в «Жокея»; он без особого желания согласился. Мы сели за столик, как солидные клиенты, и, потягивая джин-физ, я принялась ему объяснять, кто такой Жак, о котором я ему если и говорила, то мимоходом. Он сдержанно слушал. Ему было явно не по себе. Я спросила, считает ли он неприличным, что я посещаю такого рода заведения. Нет, но лично на него они производят тягостное впечатление. Это потому, решила я, что он не познал того беспросветного одиночества и отчаяния, которые оправдывают любое распутство. Однако, сидя рядом с ним, в стороне от бара, где я так часто сумасбродничала, я увидела дансинг другими глазами: серьезный взгляд Праделя стер с него романтический налет. Может, я и привела его сюда только затем, чтобы услышать то, что сама себе говорила: «Что я здесь делаю?» Во всяком случае, я тотчас признала его правоту и даже обратила свою суровость против Жака: почему он растрачивал время на то, чтобы одурманивать себя? Я прекратила загулы. Родители уехали на несколько дней в Аррас, но я не воспользовалась их отсутствием. Я отказалась идти со Стефой на Монпарнас, даже с раздражением отвергла ее уговоры. Я осталась дома читать Мередита{248}.