Я, как всегда, весело проводила время со Стефой. Когда я поднималась в ее номер, Фернан часто уже был там; пока она готовила коктейли с кюрасо, он показывал мне репродукции Сутина и Сезанна. Его собственные картины, еще неумелые, мне нравились, и я восхищалась тем, что, невзирая на материальные трудности, он все свои надежды возлагает на живопись. Иногда мы ходили куда-нибудь втроем. Мы с восторгом посмотрели Шарля Дюллена в пьесе «Вольпоне»{252} и строго раскритиковали «Разлуки» Гантийона{253}, который видели у Бати в «Комеди де Шанз-Элизе». Когда у меня заканчивались лекции, Стефа звала меня на второй завтрак в ресторанчик «Кнам»; мы ели под музыку блюда польской кухни, и Стефа спрашивала у меня совета, выходить ли ей замуж за Фернана. Я говорила «да»; ни разу еще я не встречала такого полного согласия между мужчиной и женщиной, они в точности соответствовали моему идеальному представлению о супружеской паре. Она колебалась: на земле так много «интересных» людей! Это слово меня слегка раздражало. Меня мало привлекали все эти румыны, болгары, с которыми Стефа играла в борьбу полов. Временами во мне пробуждался шовинизм. Мы завтракали вместе с одним студентом-немцем в ресторане Националки; светловолосый, разумеется, со шрамом на лице, он как-то мстительно говорил о величии своей страны. Мне вдруг подумалось: «Быть может, он когда-нибудь станет воевать против Жака, против Праделя»; мне захотелось уйти.
Тем не менее я завязала знакомство с венгерским журналистом, вторгшимся в жизнь Стефы в конце декабря. Он был высокого роста, грузный, на мясистом лице пухлые мягкие губы расплывались некрасивой улыбкой. Он с самодовольством говорил о своем приемном отце, который руководил крупнейшим театром в Будапеште. Этот венгр работал над диссертацией о французской мелодраме, страстно любил французскую культуру, восхищался мадам де Сталь и Шарлем Моррасом; за исключением Венгрии, все страны Центральной Европы и в особенности Балканы он считал варварскими. Он злился, если Стефа разговаривала с каким-нибудь румыном. Он вообще легко впадал в гнев: тогда руки его начинали дрожать, правой ногой он судорожно бил по полу и говорил заикаясь. Меня смущала такая необузданность. Еще он действовал мне на нервы тем, что своими толстыми губами беспрестанно повторял: «изысканность», «изящество», «тонкость». Он был не глуп, и я с любопытством слушала его рассуждения о культурах и цивилизациях. Но в целом его высказывания я считала посредственными; это его сердило. «Если б вы знали, как я остроумен, когда говорю по-венгерски!» — сказал он мне однажды тоном человека, взбешенного и удрученного одновременно. Когда он попытался всеми правдами и неправдами заставить меня содействовать ему в его отношениях со Стефой, я послала его подальше. «Нелепица какая-то! — злобно сказал он. — Все девушки, когда у их подружек роман, обожают посредничать». Я резко ответила, что его любовь к Стефе меня не касается: это просто эгоистическое желание обладать и властвовать; к тому же я сомневалась в его серьезности: готов ли он строить совместную жизнь с ней? Губы у него задрожали: «Дай вам саксонскую статуэтку, — и вы ее грохнете об пол, чтобы посмотреть, разобьется она или нет!» Я не скрывала от Банди — как его называла Стефа, — что в этом деле я союзница Фернана. «Ненавижу Фернана! — сказал мне Банди. — Прежде всего, он еврей!» Я была возмущена.
Стефа часто жаловалась на него; она находила его достаточно незаурядным, чтобы «прибрать к рукам», однако он преследовал ее слишком настойчиво. Мне представился случай убедиться, что я была, как говорила Стефа, наивной. Однажды вечером я отправилась с Жаном Малле в «Театр на Елисейских полях» посмотреть «Пикколи», которых Поддрекка{254} впервые показывал в Париже. В театре я увидела Стефу: Банди крепко прижимал ее к себе, и та не сопротивлялась. Малле очень нравилась Стефа, он говорил, что у нее глаза тигра, уколотого морфием. Малле предложил пойти поздороваться. Заметив нас, венгр быстро отстранился, а она улыбнулась мне без тени смущения. Я поняла, что она относится к своим поклонникам менее строго, чем давала мне вообразить, и я, ничего не смыслившая во флирте, рассердилась на нее, как мне показалось, за вероломство. Я была очень довольна, когда она решила, наконец, выйти замуж за Фернана. Банди в связи с этим закатил ей бурную сцену: ни за что не хотел уходить из ее комнаты, несмотря ни на какие запреты и уговоры. Потом он утихомирился. Стефа перестала бывать в Националке. А Банди еще несколько раз приглашал меня выпить кофе у Поккарди, но о ней больше не заговаривал.