Но, чтобы производить впечатление, нужны зрители; природу и уединение отец не любил: ему требовалось общество. Профессия адвоката забавляла его возможностью говорить, выступать перед публикой. В молодости он уделял огромное внимание своему внешнему виду и выглядел совершенным денди; он с детства постиг науку очаровывать и имел репутацию блестящего собеседника и покорителя сердец. Впрочем, столь скромные успехи не могли удовлетворить его: они поднимали его до весьма невысокого ранга в светских салонах, где прежде всего ценились богатство и древность родословной. Чтобы переиначить систему ценностей, принятую в тех кругах, надо было бросить вызов обществу, а коль скоро низшие классы в глазах отца вовсе не существовали, ему пришлось занять положение вне общества. Одним из способов свести счеты с реальностью, подчинить ее воображению является литература; но отец, хоть и был страстным читателем, все же понимал, что писать книги не каждому по плечу: это занятие требует специального таланта, долготерпения и напряженного труда. Это работа затворническая, публика присутствует в ней лишь умозрительно. Театр, напротив, предлагал отцу идеальное решение всех его проблем. Актер от мук созидания избавлен; его ждет уже созданный другими мир, где ему уготовано место. Он входит в этот мир телесно, на глазах у публики, которая тоже присутствует на зрелище телесно и которой отведена роль зеркала, покорно воспринимающего и отражающего образ. Актер на сцене — полновластный господин, он существует взаправду и чувствует себя поистине всемогущим. Особое удовольствие доставлял отцу ритуал преображения: надевая парик или приклеивая бакенбарды, он прятался за ними, исключая возможность прямого контакта с миром. Он не был ни аристократом, ни плебеем; неопределенность положения научила его гибкости; отказавшись от реального существования, он мог стать кем угодно; он сумел превзойти всех.
Само собой разумеется, отец и не думал становиться профессиональным актером, позабыв о классовых предрассудках. Он играл потому, что не желал мириться со своим скромным положением; он не желал сдаваться. И победил дважды. Общество не хотело его признавать — он взял его штурмом. Благодаря его актерскому дарованию перед ним распахнулись двери гораздо более изысканных и мене строгих кругов, чем та среда, в которой он вырос: здесь ценились умные мужчины, красивые женщины и изысканные удовольствия. Как актер и светский человек отец все-таки нашел себя. Комедии и пантомиме он посвящал все свое свободное время. Он играл в спектакле даже накануне собственной свадьбы. После свадебного путешествия он приобщил к сценическому искусству мою мать, чья неопытность с лихвой компенсировалась красотой. Я уже говорила, что они ежегодно играли в любительской труппе, выступавшей в Дивон-Ле-Бен. Родители часто ходили в театр. Отец выписывал «Комедию» и был в курсе всех закулисных толков и пересудов. В числе его близких друзей я помню актера театра «Одеон». Лежа в госпитале в Куломье, отец сочинил и поставил ревю; помогал ему в этом молоденький куплетист Габриэлло, который впоследствии приходил к нам в гости. Со временем на светскую жизнь у отца не стало средств, но он все же не упускал случая принять участие в каком-нибудь спектакле, хотя бы благотворительном.
В этой упрямой страсти проявлялась отцовская самобытность. По воззрениям он был типичным представителем своей эпохи и своего класса. Идею реставрации монархии он считал утопией, но в то же время не мог принять республику. Он не был членом «Аксьон франсез»{11}, но имел друзей среди «Королевских молодчиков»{12}; он восторгался Моррасом{13} и Доде{14}. Отец не терпел, чтобы при нем оспаривались принципы национализма; если кто-то по неосторожности вступал с ним в дискуссию, он отвечал хохотом: его любовь к Родине была выше слов и доводов. «Это моя единственная религия», — говорил он. Отец терпеть не мог иностранцев и возмущался, что евреев допустили к участию в государственных делах. Виновность Дрейфуса не вызывала у него и тени сомнения — как у матери идея существования Бога. Отец читал утреннюю газету «Матен» и пришел в негодование, когда однажды кто-то из его кузенов Сермионов принес в дом «Эвр», «эту паршивую газетенку», как он выразился. В Ренане{15} он видел великого мыслителя, но почитал церковь и ненавидел законы Эмиля Комба{16}. В основе его нравственного чувства лежал культ семьи и преклонение перед женщиной как матерью. От жены, по его представлениям, требовалась верность, от девушки — невинность; мужчина же сохранял право на личную свободу и мог снисходительно относиться к так называемым женщинам легкого поведения. Как это нередко бывает, идеализм прекрасно уживался у отца со скептицизмом, едва ли не с цинизмом. Он трепетал от «Сирано», восторгался Клеманом Вотелем{17}, был без ума от Капюса{18}, Донне{19}, Саши Гитри{20}, Флера и Кайяве{21}. Его, националиста и поклонника театра на Бульварах{22}, одинаково привлекали величие и фривольность.