Едва я легла спать, как меня прорвало. Ночь прошла ужасно. Весь следующий день я провела на террасе Люксембурга, пытаясь как-то разобраться в своем положении. Я почти не испытывала ревности. С той связью уже покончено, долго она не продлилась; она тяготила Жака, он сам порвал отношения. Любовь, которой я желала для нас, не имела ничего общего с той историей. Я кое-что вспомнила: в книге Пьера Жана Жува{277}, которую Жак давал мне, была подчеркнута фраза: «Я доверяюсь этому другу, но в объятия заключаю другого». Я тогда подумала: «Пусть так, Жак. Мне жалко твоего другого». Он потворствовал этой гордыне, говорил, что не уважает женщин, но я для него не просто женщина, а что-то иное. Тогда почему эта тоска в сердце? Почему я со слезами на глазах твержу слова Отелло: «Но ведь жалко, Яго! О, какая жалость, какая жалость!» Да оттого, что я сделала обжигающее открытие: эта прекрасная история — моя жизнь — становилась ложью по мере того, как я ее себе рассказывала.
Как я была слепа и как унижена из-за этого! Жак хандрил, смотрел на мир с отвращением, а я объясняла это какой-то таинственной жаждой невозможного. До чего же нелепыми, должно быть, казались ему мои абстрактные ответы! Как я была далека от него, когда считала нас близкими людьми! И ведь можно было догадаться: разговоры с друзьями, которые вертелись вокруг каких-то темных, но вполне конкретных забот. Другое воспоминание: я мельком увидела в машине Жака сидящую рядом с ним брюнетку, очень элегантную и красивую. Но я только больше выказывала ему свое доверие. С какой изобретательностью, с каким упорством я сама себя обманывала! Я сама нагрезила эту трехлетнюю дружбу; я и теперь держусь за нее ради прошлого, а прошлое-то — сплошной обман. Все рушится. У меня было желание сжечь за собой все мосты: полюбить кого-то другого или уехать на край света.
Потом я принялась себя укорять. Обманом была моя мечта, а не Жак. В чем я могла его упрекнуть? Он никогда не строил из себя ни героя, ни святого и даже часто говорил о себе дурно. Фраза из Жува была предупреждением; он пытался поговорить со мной о Магде — я не откликнулась на его откровенность. Впрочем, я уже давно предчувствовала истину, я даже знала ее. Что она задевала во мне, как не старые религиозные предрассудки? Я успокоилась. Я была не права, требуя от жизни, чтобы она соответствовала готовому идеалу; моя задача — справляться с тем, что она мне несет. Я всегда предпочитала реальность миражам; как итог моих раздумий у меня появилось чувство гордости за то, что, столкнувшись с серьезной неприятностью, я сумела с ней справиться.
На следующее утро письмо из Мериньяка сообщило мне, что мой дед тяжело болен и находится при смерти. Я любила деда, но он был очень стар, и его смерть казалась мне естественной, я не горевала. Моя кузина Мадлен находилась в Париже; я повела ее есть мороженое в кафе на Елисейских полях; она рассказывала какие-то истории, но я не слушала, я думала о Жаке — с отвращением. Его связь с Магдой слишком точно следовала классической схеме, всегда вызывавшей у меня тошноту: сын богатых родителей приобщается к жизни с помощью любовницы низкого происхождения, а потом, решив стать серьезным господином, ее бросает. Это банально, это дурно. Я ложилась и вставала с комком в горле от презрения. «Мы бываем на высоте уступок, которые сами себе делаем», — мысленно повторяла я фразу Жана Сармана{278} и на лекциях в Эколь Нормаль, и когда завтракала с Праделем в кафе-молочной «Ивелин», что на бульваре Сен-Мишель. Он говорил о себе. Убеждал, что он не такой хладнокровный и уравновешенный, как утверждают его друзья. Вот только он ненавидит пустые обещания; он запрещает себе выражать свои чувства или идеи, не будучи в них совершенно уверенным. Я одобрила его щепетильность. Хоть он и казался мне порой слишком снисходительным по отношению к другим, к самому себе он относился строго: лучше так, чем наоборот, горестно подумала я. Речь зашла о тех, кто вызывал у нас уважение, — он с ходу отверг «эстетствующих любителей баров». Я признала его правоту. Проводив его на автобусе до Пасси, я отправилась гулять в Булонский лес.