В Париж я вернулась облаченная в траур, мою шляпку окутывал черный гренадин. Но каштаны стояли в цвету, гудрон плавился под ногами, сквозь платье я ощущала ласковое жжение солнца. Мы с сестрой и Жеже прогуливались по эспланаде перед Домом Инвалидов, жуя нугу, от которой у нас слипались пальцы. Потом девочки встретили товарища по институту, он повел нас в свою мастерскую — слушать пластинки и пить портвейн. Сколько удовольствий сразу! Каждый день что-нибудь приносил мне: запах картин в Салоне Тюильри; Дамию в «Эропеен», которую я ходила слушать с Малле; прогулки с Зазой, с Лизой; синеву лета, солнце. В своей тетради я испещряла целые страницы: они бесконечно повествовали о моей радости.
В Националке я встретила Клеро. Он выразил мне соболезнования и поинтересовался моим сердечным настроем, глаза у него при этом блестели. Его вопрос подействовал мне на нервы, но я сама была виновата: слишком много болтала. Клеро дал мне отпечатанный на машинке небольшой роман, где во всех подробностях описал свои ссоры с невестой. Как может образованный юноша, слывущий человеком умным, тратить время на то, чтобы бесцветными фразами рассказывать такие банальные истории? Я не стала скрывать, что считаю его малоодаренным в литературе. Кажется, он не обиделся. Будучи большим другом Праделя, которого очень любили мои родители, он однажды вечером тоже пришел к нам на обед и чрезвычайно понравился моему отцу. Я заметила, что на него подействовало обаяние моей сестры, и, чтобы доказать ей, что он не педант, он принялся безудержно шутить, но его тяжеловесные шутки производили на нас удручающее впечатление.
Эрбо я вновь увидела спустя неделю после своего возвращения, в коридоре Сорбонны. Одетый в светло-бежевый летний костюм, он сидел рядом с Сартром на подоконнике. Неторопливым, мягким движением он протянул мне руку и с любопытством взглянул на мое черное платье. На лекции я села вместе с Лизой, а они — немного позади нас. На следующий день в Националке он сказал мне, что его Симона де Бовуар встревожило мое отсутствие: «Я предположил, что вы за городом, а вчера увидел вас в трауре». Мне было приятно, что он думал обо мне, и уж совсем меня обрадовал его намек на нашу случайную встречу в Люксембургском саду: он бы хотел познакомить меня с Сартром, «но, — сказал он, — хоть мне и претит бесконечное обдумывание каждого шага, как это делает Клеро, я бы не позволил себе беспокоить вас, когда вы в раздумье». Он передал мне от Сартра сделанный специально для меня рисунок: «Лейбниц в купальне с монадами».
Три недели, предшествовавшие конкурсным экзаменам, я ежедневно сидела в библиотеке; даже если Эрбо там не занимался, он приходил за мной к концу дня, и мы шли что-нибудь выпить. В преддверии экзаменов он немного волновался, но ни о Канте, ни о стоиках мы не говорили. Он обучал меня «эженической космологии», начавшейся с романа «Потомак», к которой он приобщил Сартра и Низана. Все трое принадлежали к высшей касте Эженов, прославленной Сократом и Декартом; других своих товарищей они относили к низшим категориям: к Марранам, витающим в бесконечности, или к Мортимерам, витающим в синеве; некоторые были этим не на шутку обижены. Что до меня, то я относилась к женщинам своенравным, — у таких есть судьба. Он показал мне портреты основных метафизических животных: катоблепаса, пожирающего собственные ноги; катоборикса, который объясняется борборигмами; к катобориксам принадлежали Шарль Дю Бос{279}, Габриель Марсель{280} и большинство сотрудников «НРФ». «Говорю вам, всякая упорядоченная мысль невыносимо скучна» — таков наипервейший урок Эжена. Он презирает науку, промышленность, пренебрегает всеми универсальными понятиями нравственности, плюет на логику Лаланда{281} и на «Трактат» Гобло{282}. Эжен стремится сделать из своей жизни нечто оригинальное и постичь «особенное», объяснял мне Эрбо. Я ничего не имела против и даже воспользовалась этой идеей, чтобы построить для себя плюралистическую мораль, которая позволила бы мне объяснять поведение таких разных людей, как Жак, Заза, да и сам Эрбо. У каждой личности, рассуждала я, свой собственный закон, неумолимый, как категорический императив, и осуждать или одобрять кого-то мы вправе только в соответствии с этой своеобразной нормой. Эрбо определенно не понравилась моя попытка систематизации: «Это как раз тот образ мыслей, который я ненавижу», — сердито сказал он, но готовностью, с какой я вникла в его мифологию, я заслужила его прощение. Мне очень нравился Эжен, игравший большую роль в наших разговорах; разумеется, это творение Кокто, но Эрбо придумал для него забавные приключения и ловко использовал его авторитет в борьбе против сорбонновской философии, против порядка, здравого смысла, важничания, глупости и всякого рода пошлости.