«Удачи вам, Бобер», — сказал мне Эрбо своим нежнейшим голосом, когда мы сели писать работу в библиотеке Сорбонны. Я поставила рядом с собой термос с кофе и коробку печенья. Голос месье Лаланда объявил: «Свобода и случайность»; взгляды обратились в потолок, ручки зашевелились. Я исписала много страниц — мне показалось, вышло неплохо. В два часа пополудни Заза и Прадель пришли меня встречать; выпив лимонаду в кафе «Флора»{285}, которое тогда было маленьким, ничем не примечательным заведением, мы долго гуляли по Люксембургу, где цвели крупные желто-лиловые ирисы. У меня с Праделем вышло что-то вроде беседы-спора. В некоторых вопросах между нами никогда не было согласия. Он утверждал, что невелика дистанция между счастьем и несчастьем, верой и неверием, каким угодно чувством и его отсутствием. Я страстно отстаивала противоположную точку зрения. Хотя Эрбо и ругал меня за то, что я общаюсь с кем попало, я делила людей на две категории: к одним я испытывала сильную привязанность, к большинству других была пренебрежительно-равнодушна. Прадель всех валил в одну корзину. За два года наши мнения только окрепли. Незадолго до этого он прислал мне письмо, полное упреков: «Многое нас разделяет, гораздо большее, чем мы оба думаем… Мне невыносимо сознавать, что ваши симпатии так скудны. Как жить, если не охватываешь всех людей разом единой сетью любви? Но вы так нетерпеливы, когда речь заходит об этом». И миролюбиво заключал: «Несмотря на ваше нетерпение, которое, мне кажется, вы сами не осознаете и которое мне совершенно чуждо, я питаю к вам дружеские чувства, и чем они сильнее, тем труднее их объяснить». В тот день он снова проповедовал мне жалость к людям; Заза деликатно поддержала его, ведь она следовала Евангельской заповеди: не суди. Я же думала о том, что нет любви без ненависти: я любила Зазу — и ненавидела ее мать. С Праделем мы расстались, ни в чем не уступив друг другу. С Зазой мы были вместе до вечера; она призналась мне, что в компании с Праделем и со мной впервые не чувствует себя посторонней и растрогана до глубины души. «На свете нет другого такого юноши, как Прадель», — взволнованно проговорила она.
Когда через день я вышла с последнего письменного экзамена, они ждали меня во дворе Сорбонны, оживленно беседуя. Какое облегчение, что все уже позади! Вечером отец повел меня в «Рыжую Луну», потом мы ели яичницу-глазунью в «Липпе»{286}. Проспала я до полудня. Позавтракав, отправилась к Зазе на улицу Берри. Она надела новое платье из голубой вуали с черно-белым рисунком и соломенную шляпу с широкими полями. Как она расцвела с начала лета! Мы шли по Елисейским полям, и она удивлялась тому обновлению, которое происходило в ней. Два года назад, порвав с Андре, она считала, что отныне ей ничего не остается, кроме как просто существовать, и вот теперь к ней вернулась тихая радость, как в лучшие дни детства; она снова ощущала вкус к книгам, к идеям, ей хотелось мыслить самостоятельно. Но главное, она смотрела в будущее с уверенностью, которую сама себе не могла объяснить.