Я не жалела об этом; у меня были мои книги, мои игры и повсюду — объекты для созерцания куда более интересные, чем плоские картинки: настоящие, живые мужчины и женщины. В отличие от безмолвных предметов люди были наделены сознанием и не внушали мне беспокойства: они были на меня похожи. Когда по вечерам фасады домов становились прозрачными, я искала глазами освещенные окна. Там не происходило ничего особенного, но, если какой-нибудь ребенок садился за стол и читал книгу, у меня возникало ощущение, что я, как на сцене, вижу собственную жизнь. Женщина накрывала на стол; двое разговаривали — домашние сцены разворачивались вдалеке, озаряемые светом люстр, и вполне могли соперничать с самыми пышными феериями «Шатле». Я чувствовала свою к ним причастность; мне казалось, что при всем разнообразии декораций и актеров перед моими глазами разыгрывается всегда один и тот же спектакль. Моя собственная жизнь, перемещаясь из дома в дом, из города в город, добавляла новые нюансы к бесконечному разнообразию этого действа; она распахивалась в бескрайний мир.
Днем я любила подолгу сидеть на балконе, куда выходила столовая: у моих ног шелестели кроны деревьев, затенявших бульвар Распай, я провожала глазами прохожих. Привычки взрослых я знала недостаточно хорошо, чтобы пытаться угадать, на какое все они спешат свидание, но меня зачаровывали их лица, силуэты, звук их голосов. По правде говоря, я и теперь не очень понимаю, как объяснить то ощущение счастья, которое они мне давали, но когда родители решили переехать в дом № 5 по улице Ренн, я, помню, пришла в отчаяние: «Как, не видеть больше людей, что гуляют по улице!» Меня хотели отделить от мира, обрекали на изгнание! За городом уединение не пугало: там вполне хватало природы; в Париже нужно было человеческое присутствие. Сущность города — в его обитателях. Близких друзей у меня не было — так хотя бы видеть чужих. Время от времени у меня стало возникать желание вырваться за пределы моего круга. Меня пленяли походка, жест, улыбка; иногда хотелось побежать за незнакомцем, который вот-вот повернет за угол и исчезнет навсегда. Однажды в Люксембургском саду я увидела девушку: она крутила веревку, через которую прыгали дети. Девушка была высокая, в светло-зеленом костюме, с розовыми щеками и нежным, как будто искрящимся смехом. Вечером я заявила сестре: «Я знаю, что такое любовь!» Я и в самом деле предугадала что-то новое. Отец, мать, сестра — я любила их, но они изначально были моими. Я впервые почувствовала, что сердце может быть поражено сиянием, приходящим извне.
Эти мимолетные порывы не нарушали моей крепкой привязанности к «фундаменту». Выказывая интерес к чужим, я, однако, не мечтала о другой судьбе и никогда не жалела о том, что родилась девочкой. Как я уже говорила, стараясь не терзать себя мечтами о несбыточном, я с легким сердцем принимала то, что было мне дано. Да и вообще не видела никаких причин роптать на судьбу.
Поскольку братьев у меня не было и я не могла сравнивать себя с мальчиками, мне не приходило в голову, что иные раздражавшие меня запреты объясняются моей половой принадлежностью. Я восставала исключительно против ограничений, связанных с возрастом. Меня возмущало, что я маленькая, но не то, что я девочка. Мальчики, которых я знала, ничем особенным не отличались. Самым умным из них был Рене, которого в порядке исключения приняли в начальный класс школы Дезир; оценки у меня все равно были лучше. Что касается души, то моя была для Господа Бога не менее драгоценна, чем души мужчин. Так чему же завидовать?
Наблюдая за взрослыми, я делала двоякие выводы. С некоторых точек зрения папа, дед и мои дядья казались мне значительнее, чем их жены. Однако в моей повседневной жизни первые роли принадлежали Луизе, маме и школьным учительницам. В книгах мадам де Севинье и Зенаид Флёрио героями всегда были дети, взрослым отводилось второстепенное место. Отцы — те вовсе не шли в расчет, но матери так или иначе занимали главенствующее положение. Взрослых я оценивала с точки зрения их причастности к детству — тут женщины котировались выше. В играх, мыслях, мечтах я никогда не представляла себя мужчиной. Мое воображение обыгрывало женское предназначение.