Будучи моей «вассалкой», сестра тем не менее пользовалась равными со мной правами, но на мое место старшей не посягала. Думаю, что если бы мне пришлось с кем-то делить первенство, жизнь потеряла бы для меня всякий смысл. В классе, где я училась, были две близняшки; они отлично ладили между собой. Я не понимала, как можно жить с одной внешностью на двоих; мне казалось, что на их месте я бы чувствовала себя лишь половиной личности. Кроме того, меня не покидало бы чувство, что моя жизнь, досконально повторенная в ком-то еще, перестает принадлежать только мне. Сестра-близнец лишила бы мое существование главного: его торжествующей неповторимости.
В течение первых восьми лет моей жизни я знала лишь одного ребенка, мнение которого что-то для меня значило; мне повезло: он относился ко мне по-дружески. Моя усатая двоюродная бабка, писавшая для «Примерной куколки», частенько в качестве прототипов использовала своих внуков, Титит и Жака. Титит была старше меня на три года, Жак — на шесть месяцев. Отец их погиб в автокатастрофе; мать снова вышла замуж и жила в Шатовиллене. В год, когда мне исполнилось восемь, мы летом долго гостили у тети Алисы. Наши дома почти соприкасались. Я присутствовала на уроках, которые давала моим кузенам очаровательная белокурая девушка. Немного отставая от них по возрасту и образованию, я восторгалась блестящими сочинениями, которые писал Жак. его знаниями и уверенностью в себе. Щеки у Жака пылали алым румянцем, глаза искрились золотом, а волосы блестели, как полированная кожура каштана; это был очень красивый мальчик. На лестничной площадке второго этажа стояли книжные шкафы, в которых Жак выбирал для меня книги; мы садились рядом на ступеньки и читали: я — «Приключения Гулливера», он — «Популярную астрономию». Когда мы спускались в сад, инициатором игр был он. Жак затеял строительство самолета и заранее назвал его «Старина Шарль» в честь Гинемера{49}; чтобы ему помочь, я подбирала на улицах строительный материал — пустые консервные банки.
Строить самолет Жак так и не начал, но в моих глазах от этого ничуть не упал. В Париже он жил не в каком-нибудь доме, а в старинном особняке, где делали витражи, — на бульваре Монпарнас. Внизу находились бюро, выше — квартира, еще выше — мастерские, а под крышей — выставочные залы. Дом принадлежал Жаку, и он мне его показывал с гордостью молодого хозяина; он объяснял, как делают витражи и чем они отличаются от примитивно раскрашенного стекла; с рабочими он беседовал покровительственно. Я слушала его разинув рот, и мне казалось, будто этот мальчик руководит целой бригадой взрослых. Я относилась к нему с огромным пиететом. Со старшими он держался на равных и вводил меня в смущение тем, что грубил бабушке. О девчонках Жак отзывался с презрением, так что его дружбу я особенно ценила. «Симона — не по годам развитый ребенок», — заявил он однажды. Мне был лестен такой отзыв. Как-то он своими руками изготовил самый настоящий витраж из синих, красных и белых ромбов, вставленных в свинцовый каркас; на витраже красовалась надпись черным: «Симоне». Никогда я не получала более дорогого подарка. Мы с Жаком решили, что «повенчаны любовью», и я стала называть его «мой жених». Мы даже совершили свадебное путешествие — на деревянных лошадках в Люксембургском саду. Нашу помолвку я восприняла всерьез, но тем не менее, расставаясь с Жаком, я забывала о нем думать. Когда мы встречались снова, я была рада, но не скучала по нему никогда.
Итак, на пороге сознательного возраста я была, насколько себя помню, рассудительной, счастливой и изрядно заносчивой девочкой. Несколько случаев доказывают, впрочем, что этот портрет не вполне точен: я думаю, мою самоуверенность было легко поколебать. В восемь лет я уже не отличалась бойкостью, как в раннем детстве, — я была скорее хилой и робкой. Для уроков гимнастики, о которых я уже писала, на меня надевали уродливый и тесный тренировочный костюм; одна из моих теток сказала маме: «Она в нем похожа на обезьянку». К концу курса занятий преподаватель соединил меня с группой мальчиков и девочек, появлявшихся в зале под предводительством гувернантки. Девочки были одеты в костюмы из бледно-голубого джерси с короткими плиссированными юбочками; все в них было безукоризненно: гладкие блестящие косички, голоса, движения. Это не мешало им бегать, прыгать, резвиться и хохотать так же свободно и смело, как могли, в моем понимании, разве только хулиганы. Я вдруг почувствовала себя нескладной, уродливой и трусливой: обезьянка. Наверняка этим красивым детям я представлялась именно такой; они меня презирали — хуже того, они меня просто не замечали. Я растерянно наблюдала их триумф и мое уничижение.