Были показательные стрельбы. Наехало начальство. Лучшему командиру расчета за отличные попадания в фанерные танки дали бы отпуск. И Вернер с полным основанием надеялся его получить, тем более, что я был отличным наводчиком. Теперь все зависит от меня. И я не подкачал. Все три выстрела просвистели мимо цели. С этих стрельб мы стали врагами не на жизнь, а на смерть. Мое будущее окрасилось в непредсказуемые темные тона. Но тут жизнь мне посулила освобождение от Венгера. У одного из нашего расчета умерла мать, и осталось три малолетние сестры. Его демобилизовали, наш расчет распался. Командир батареи
меня назначил радистом и по совместительству писарем. От Венгера, мне, тем не менее, осталось память на все оставшийся годы. В декабре на плацу занимались строевой подготовкой. В шапках шинелях и варежках. Однако поступил приказ: «Художнику Самойлову варежки снять». С тех пор руки мерзнут в любую прохладную погоду, а теплая чашка или тарелка обжигают пальцы. Так вот возвращаюсь к новой работе. Я получил целую комнату в свое распоряжение. На дверях висела табличка «Канцелярия». Венгер повысили в звании, теперь он стал старшиной и имел свою отдельную каптерку. Как этот тщедушный парень, неспособный подтянутся на турнике, взять полосу препятствий, получил власть над солдатами? Он ни с кем не курил, не выпивал, стало быть, ни с кем не общался. Ответ нашелся случайно. В канцелярию зашел Стрюков (солдаты, любя, называли его Стрючком).
Под сигаретный дымок я спросил его о Венгере, он мне ответил, за то, что он еврей, его здорово мордовали, в первый год службы. А я терпеть не могу антисемитов. Ты знаешь, кто самые храбрые, умные солдаты? «Евреи», Стрюков не замечал, что его выдвиженец с храбрыми и умными, имеет только одно общее – национальность.
Прыжки приходились, как правило, на зиму. Меня отнесло к самому краю площадки приземления. Подо мной оказался заброшенный яблоневый сад. Я повис на дереве вниз головой. Удалось отстегнуть все кроме лямки на правой ноге, можно было бы лямки разрезать ножом, но нож упал на землю. При безоблачном небе, все сверкало. Красотищу созерцаю вниз головой, при полном безлюдии. И уже когда наступила тоска от безысходности, я увидел двух солдат, собиравших куполы. Они услышали мои крики. Один бросил: «Пошли, ну его этого мудака». Но второй направился ко мне, доброта победила. Они дернули меня за стропы, и я воткнулся головой в снег. Нас учили прыгать на лес, двух связистов в их числе меня из-за тяжелых раций выбросили раньше других (упадем случайно на чей-то купол и погасим). Я оказался один, хорошо, литовские леса испещрены дорогами. И что интересно. В лесу никого не встретишь, но дороги накатаны. Содрав парашют, развел костерок, съел сух паек и двинулся по солнцу в сторону Каунаса. Через два или три часа, я бросил парашют на дороге. А от парашютной сумке нацарапал стрелу в Каунаса. К вечеру я набрел на хутор в лесу. Зная, что литовцы в колодцах хранят снедь, я к нему и направился. Только открыл крышку, услышал крик: «Курвас, блядос, десантас!». Смотрю, ко мне с вилами наперевес быстрым шагом направляются литовский мужик. Я позорно бежал. Тогда я впервые увидел, что на деревьях в лесу на перекрестках дорог вырезаны иконы. Это был лес-храм. Пришлось заночевать в лесу. Между двумя кострами навалял лапник, останками сигарет заглушил голод и про кантовался до утра. К вечеру вышел на шоссе и на попутках приехал в Каунас. В части появился через два дня к всеобщему удивлению, и услышал: «О, Самойлов, явился». А парашют мой позже нашли.
Так что же входило в мои обязанности батарейного писаря? Прежде всего, составление расписания занятий, Стрюков в расписание не вмешивался. Я старался не гонять батарею по морозу, а найти занятия в казарме. Не помню, чтобы кто-нибудь это заметил, и сказал спасибо. Еще в мои обязанности входило делать батарейную стенную газету. Вот с этой газетой и случился один раз казус. Сижу я в канцелярии ночью и рисую газету, входит Чигинев, второслужащий. Это был редкий парень. Он никогда не корчил из себя «старика». У него было полным полно времени оставаться в одиночестве. Он работал водителем, само собой и механиком. Маленький, перепачканный мазутом, и из-за мазанного лица смотрели добрые, вразумленные глаза. Так вот, входит этот самый Чигинев, вынимает из кармана бутылку водки, ставит на стол и тихо сообщает: «У меня сегодня день рождения». Как мы выпили, куда и когда делся Чигнев, ничего этого я не помнил. Проснулся утром до подъема от охватившего меня ужаса – «газета». Рванулся в канцелярию и о чудо. На столе лежит замечательно сделанная от первой до последней буквы газета. За всю мою армейскую службу не припомню большей радости.