Посредине поляны стояли груды ящиков с боеприпасами. Их освещали фарами четыре грузовика. Мы стали набивать подсумки, магазины, карманы всем этим добром. Пацанья игра. Набирали по большей части трассирующие патроны. Весело, красиво. В Праге стали потихоньку выбрасывать гранаты и патроны. Тяжело было таскать. Нас отвезли к самолетам. Летчики смотрели на нас почему-то с сочувствием. Может быть, из-за нашего пацаньего вида. Они-то знали, что оставят нас на чужой земле, а сами улетят обратно. Когда мы увидели в салоне самолета наши пушки, то поняли, прыгать не придется. На душе стало поспокойнее.
Часа через два к нам вышел член экипажа и, показав, Стрюкову пальцем вниз крикнул: «Прага!» мы бросились к иллюминаторам и увидели море огней, город не спал. Заложило уши, мы резко пошли на посадку.
Еще в лесу под Кауносом, Стрюков объяснил нам боевую задачу. По его сведениям на гражданском аэродроме Рузини нас ожидал чешский танковый полк. Наша батарея, укомплектованная девятью пушками и усиленная, присланными четырьмя гранатометчиками должна была разгромить целый танковый полк. Мы прекрасно знали дальность прямого выстрела нашей пушки – восемьсот метров. У гранатометчиков и того меньше. Дальность выстрела пушки танка 1,5 км. И хоть думать нам не полагалось, но возник один нелепый вопрос. А полагается ли думать тем, кто над нами? Ведь над ними есть тоже командиры. Я в том смысле, что им тоже есть, кому сказать: «За вас подумают». Иначе как понять, что нас послали не просто на смерть, а на совершенно не нужную, потому что бессмысленную смерть. Слава богу, самолет сумел приземлиться в полной темноте. И я впервые прыгнул без парашюта. В этой кромешной тьме мы остались одни с комбатом. Три наших офицера куда-то исчезли, поскольку солдату думать не положено, могу лишь констатировать, что объявились они только через три дня. По нам ни кто не стрелял. И это было уже очень хорошо. Позже мы узнали, что за несколько часов до нашего прилета танковый полк ушел. Командир приказал рассыпаться цепью и бежать к горящим огням. Где-то слева стрелял пулемет. Потом застрочили впереди нас. Батарейная цепь быстро сгрудилась вокруг Стрюкова. Он заорал: «Рассыпаться цепью, вашу мать, всех перебьют». Мы разбежались врассыпную, но нас «стариков» и «салаг», как цыплят к наседке прижимало к взрослому, опытному мужику. Я радист, обязан был быть при командире. Стрельба рядом усиливалась и, несмотря на крики Стрюкова, нас прижимало несколько раз нас. На аэродроме скосили траву, и мы все время падали, спотыкаясь о скошенные валы. Было жарко и страшно, хотелось пить. Мы добрались до старого здания аэровокзала. В нем сидели насмерть перепуганные люди. Сержанты зачем-то согнали их в один угол. Стрюкову это, очевидно, не понравилось, и он вывел нас из здания. Появилась трофейная машина, из нее вышел офицер, и наш командир, вероятно, получил какие-то указания. Над нами с шумом крутилась карусель из самолетов. Высаживали дивизию. Недалеко слышались пулеметные очереди. Все вместе слилось в общий грохот. Город не спал. Он с тревогой ожидал незваных «освободителей». Мы пошли строем по улицам поселка, который примыкал к аэродрому. По перекрестной улице ехал танк. Я не успел подумать, что нашему танку тут взяться неоткуда, и хоть бы он не свернул на нашу улицу, как он тут же свернул. Стрюков приказал двум расчетам приготовиться к бою, а остальным укрыться по бокам улицы, под домами. Я сиганул через метровый парапет и залег под ним. Танк остановился в пятидесяти метрах от нас. Под его фарой, мы как на ладони. Орудия с обеих сторон готовы к бою. Стрюков не отдает приказ стрелять и танк тоже молчит. Вот тогда я почувствовал собственной шкурой, как секунды растягиваются в вечность. И тогда же я в первый раз отдал должное выдержке командира. У меня потом был еще случай в этом убедиться. В танке открылись люки, и чехи вылезли и пешком пошли туда, откуда приехали. Позже, уже днем нам стало известно, что генсек Чехословакии Дубчик приказал армии не проливать кровь. Очевидно, чехи очень уважали своего лидера, что послушались его, и в подавляющим большинстве не пошли на кровопролитное сопротивление. Тогда же чешский танк, доставшийся нам задаром, стал нашей первой трофейной техникой в кавычках.
Мы продолжали идти по улицам поселка. Нахапанные патроны и гранаты оттягивали ремень. Бедра немели. Мы с комбатом зашли в двухэтажный дом попросить воды. Позвонили в первую попавшуюся квартиру. Открыли нам сразу, как будто бы ждали. Вышла женщина с перепуганным лицом. За ее спиной маячили еще две фигуры мужская и детская. Несмотря на предрассветное время все они были одеты. Судя по всему, слушали пулеметные очереди, и спать не ложились. Я попросил воды, и она вынесла два высоких стакана из тонкого стекла. Выпив, мы попросили еще и она вновь принесла. И хотя прошло уже много лет, когда мне хочется пить, я всегда вспоминаю эти тонкие стаканы и испуганное лицо той женщины. И меня напрягает, то, что тогда именно мы «освободители», были источниками ее страха. Тогда из-за своего смущения я не решился попросить ведро воды для своих ребят. Пока мы возвращались со Стрюковым к своим я его спросил: «Что было бы, если бы танки остались на аэродроме?» «Да ничего, половина батареи разбежалось бы, а вторую расстреляли бы прямой наводкой».