За окнами был чудесный, яркий мартовский день. Солнце, ослепительный снег, весна. Я ехал и думал, что теперь увижу такими московские улицы лет эдак только через семь.
Итак, привезли меня куда следует, завели в кабинет, а там сидит знакомый Левченко, который, как оказалось, был следователем по моему делу.
Снова начался разговор, не передумал ли я продолжать деятельность «Комитета защиты прав верующих». Я ответил, что, конечно, нет. Тогда Левченко придвинул к себе лежавшую перед ним бумагу и начал её заполнять. Я понял, что это ещё не оформленный окончательно ордер на арест. Закончив, он передал бумагу помощнику и сказал мне: «А теперь Вам нужно будет подождать в соседней комнате». «Что, повезли ордер на подпись прокурору», – спросил я. «Ну Вы же человек грамотный», – ответил он. Меня отвели в смежную комнату и положили передо мной кипу журналов американских(!) – это чтобы я не скучал. Дальше было ещё забавнее. Я говорю: «Эх, жаль, сигаретами не запасся» Я тогда ещё курил. И тут Левченко предлагает: «Я Вам сейчас куплю» Я чуть со стула не упал и попытался всучить ему 30 копеек на пачку «Явы». Но он «благородно» и категорически отказался. Сходил-таки и принёс.
После этого меня отвели в комнату для обыска. Нательный крест я снимать отказался. Сами сняли. Отвели в камеру. Камера небольшая на трёх человек, стол, табуретки, маленькая раковина, унитаз Стены покрашены в противный канцелярско-болотный цвет. В камере был ещё только один человек. Он мне очень обрадовался: «Что нового в мире». Ему было 28 лет, молодой старший лейтенант, впрочем, уже бывший старший лейтенант, по случаю ареста сразу уволенный из армии и разжалованный. Сел он по статье «воинская халатность». По ней давали немало – до восьми лет. Как он потом рассказал, они с приятелями, будучи несколько «поддатыми», не выполнили правила отправки какого-то секретного документа, который потом «всплыл» в США.
Мы с ним неплохо ладили, хотя бывали и неприятные моменты, но до драки не доходило. Это обычно бывало после вызовов на допрос. Нервы напряжены, навязчивые мысли, от которых весь день не можешь отделаться: всё анализируешь, что сказал следователь, что я сказал. И что ему известно, и что он в следующий раз может спросить и как нужно будет ответить и т. д.
На месяц к нам подсадили ещё одного человека. Он был того же возраста, что и мой сосед-военный, но у него это была уже восьмая, как он говорил «ходка». Он был профессиональный вор – домушник. Вообще-то он как вор сидел в Бутырках, а не в Лефортове, ведомстве КГБ. Но в данном случае был переведён в Лефортово как свидетель по делу банды. А бандами занималось КГБ, тем более, что в этом случае работали члены банды прикрывались фальшивыми документами сотрудников КГБ. Лёха, так звали домушника, радовался, что его арестовали прежде этой самой банды, а то пошёл бы как соучастник. Повезло.
К нам в камеру его посадили, как я предполагал, чтобы он порассказал мне о порядках в зоне, тогда я может стану посговорчивей со следователем. Но это напрасно. Ничего нового я от него не узнал, так как задолго до моей посадки выяснил, куда могу отправиться и чего там можно ожидать. Зато мы все ночи напролёт, часов до пяти утра, пока наш сокамерник спал, рассказывали друг другу: я ему о диссидентах, а он мне – о воровской Москве. Очень познавательно.
Нашего сокамерника, бывшего офицера, он считал стукачом. У него были на этот счёт свои соображения. Возможно, так оно и было.
В определённом смысле иметь своего стукача удобно, если хочешь довести до сведения следователя что-то не в прямую, а так, как бы между прочим, но чтобы знал. Несколько раз в камере именно с этой целью, надеясь, что стукач добросовестно передаст всё следователю, я говорил, что если «они» попробуют меня вербовать, то я вообще перестану с ними разговаривать. Как уж там оно было, не знаю, факт остаётся фактом: за всё время «сидения» не было ни одного даже намёка на вербовку.
Теперь о самом существенном. Почему на суде я признал себя виновным и отказался от продолжения диссидентской деятельности. Причин несколько.
1) Когда меня арестовали, прервался привычный поток деятельности под лозунгом: «давай скорее», и появилась масса свободного времени, что позволяло всё не торопясь обдумать и оценить, что и как мы делали.
2) У «них» были документы, подписанные нами, в которых, что было нетрудно им доказать, содержались сведения не соответствующие действительности. Меня спрашивали, почему я их подписывал. Я отвечал, что подписывал по доверию к другим людям, в частности членам Хельсинской группы. Сам же я не имел возможности всё проверять. «Но значит, Вы клеветали на власть и органы, если эти сведения не соответствовали действительности, поэтому Вас и привлекли к уголовной ответственности». Я возражал: «Да, могли быть и были ошибки, но ведь в основном всё, что мы писали – правда». «А за это мы к Вам претензий и не имеем».