— Войдите!
Кто бы это мог быть? Девушка, прекрасная как день. Она присутствовала на спектакле. Она испытала такое счастье! Она пришла сказать мне об этом и... предложить себя, если только это доставит мне удовольствие.
Этот мой настоящий манифест шел на сцене четыре раза при весьма немногочисленной публике. Вот почему меня удивляет, что еще и сегодня встречаешь столько людей, видевших «Когда я умираю»: подобно тому как всегда диву даешься, сколько бутылок доброго вина получается из урожая маленьких виноградников Бургундии.
Похоже, спектакль обладал притягательными свойствами, но принимался далеко не единодушно. Однажды на вечернем спектакле какой-то зритель, наклонившись к жене, сказал:
— Если б я знал, что это такая чушь, взял бы с собой детей.
Зато для артистических и интеллектуальных кругов Парижа спектакль стал откровением. Жуве и актеры его труппы попросили меня устроить для них утренник. Было решено дать дополнительный утренник для избранных друзей и коллег, в том числе для Мишеля Симона, чей сын Мишель Франсуа играл в спектакле, для пятидесяти актеров, драматургов и художников... И вот Жуве высаживается из машины перед Ателье. Удивленный Дюллен думает, что он явился повидаться с ним.
— Нет, я пришел не ради тебя. Кажется, тут есть парнишка, который сделал нечто весьма интересное, — мы попросили его сыграть для нас...
После спектакля Жуве сказал мне:
— Я вижу, какая дистанция разделяет два поколения. Все, что во времена Старой голубятни мы формулировали у себя в голове, теперь у вас в крови. Идет процесс переваривания.
«Когда я умираю» открыл передо мной двери театрального Парижа. Я ближе познакомился с Роже Бленом, Жаком Превером, группой «Октябрь». Сюрреалисты меня приняли как своего. Марк Аллегре, друг Андре Жида, пригласил меня в следующем месяце сниматься в фильме «Прекрасные денечки». Этот дебют в кино позволил мне разделаться с некоторыми долгами. Начался длительный обмен между театром и кино.
Летом, находясь в Борегаре, я получил от Дюллена такое письмо:
«26 июля 1935 г.
Мой дорогой Барро, у меня к тебе два вопроса:
Когда ты будешь в Париже?
Есть ли у тебя искреннее намерение вернуться в Ателье в предстоящем сезоне?
Я сразу же отвечу на твое письмо и расскажу о своих планах на будущее.
Тороплюсь. Сердечно твой
Шарль Дюллен».
Это глубоко человеческое письмо припирало меня к стенке. Я сделал прыжок и покинул Ателье. Добровольно, неожиданно для себя.
Борясь со своим боязливым характером, я часто попадаю, исключительно по воле сидящего во мне «зверя», в ситуации, из которых вынужден потом выпутываться. Мне потребовалось четыре месяца на то, чтобы прийти в себя. Дюллену — три года, чтобы меня простить.
Вот какую запись сделал я тогда в своем дневнике: «Толкаемый своим «зверем», я покинул Ателье четыре месяца назад. Первое время я испытывал внутреннюю разорванность, но теперь, по зрелом размышлении, ибо мой поступок оыл необдуманным, я осознал, что, покидая театр, покинул все, что его породило, — предшествующее поколение, теории и прочее время покоя.
Чего же хотел мой «зверь»? Четыре месяца спустя я это, кажется, понял. За эти четыре месяца я заметил, что движение окружающей меня жизни не имеет ничего общего с движением, в котором жил я. Существует ли оно в действительности или только во мне самом? Не знаю. И не хочу знать. Я знаю лишь то что мой «зверь» требовал этого движения и теперь он живет счастливее. Я отказываюсь оценивать свой поступок, полагая, что все уже сказано, но именно с этого момента начинается жизнь. Если все уже сказано, должен ли я был жить как по писаному? Быть молодым значит начинать жить. И вот я физически ощущаю, что начинаю жить. Три года я находился во чреве Ателье, теперь роды закончились; работа, завершенная в нюне, разрезала пуповину. Я родился. И кричал. Кричал. Мне открылась жизнь. Ее движение. Я ничего в нем не понимаю, но я его принимаю».
Итак, я спустился с монмартрского холма с грустью в сердце и растерянностью в душе, послушный внутреннему голосу призвания, моему «зверю», и пошел в Сен-Жермен-де-Пре, чтобы обосноваться на «Чердаке Августинов». Покидая башню из слоновой кости золотого века эстетики, я устремлялся головой вперед в общество людей.
Вторая пауза
У меня такое впечатление, что, выбрав театр, я записался в школу жизни. Вначале я осознал индивидуальность, себя. Затем открыл других это питало меня и в то же время оказывало давление извне. И наконец, нашел место, где собирается много людей, чтобы задать множество вопросов, — театр.
Вечером, с заходом солнца, когда темнота помогает лучше ощущать, как осыпается настоящее и шуршит тишина, в закрытом помещении собираются люди — зрители. Они сидят локоть к локтю, подобно кольцам магнитной ленты, намотанным на бооину, представляя собой человечество. А на сцене находятся актеры каждый из них воплощает определенный человеческий характер. Игра в «ты и другие». Один и множество — лицом к лицу.
Человек странное создание, наделенное сознанием, которое его раздваивает. Он живет и видит себя живущим. Живет, но знает, что умирает. Он присутствует при собственной жизни. Он одновременно и актер и зритель. Одной ногой он на сцене, другой — в зале.
В глубине души он ощущает себя одиноким и обреченным на смерть. Странный канатоходец, едва удерживающий равновесие на своем канате, он знает, что должен идти вперед, как знает и то, что в самый неожиданный момент канат оборвется. И это будет падение вверх для верующих, вниз для «нечестивцев». Так рождается тревога.
Повсюду вкруг себя, куда ни кину взор,
Несчастья вижу я, и в них — богам укор...
Хвала вам, небеса, за ваше постоянство...
Расин
И трагедия и комедия имеют один источник — одиночество и тревожное ожидание, рождающие в нас театр. Это игра в предание смерти.
Но зачем «играть» с тем, что представляется таким серьезным? Смерть результат ошибок живой клетки. Чем меньше ошибок тем дальше отступит смерть. Следовательно, все должно быть утилитарно, есть, спать, производить потомство и работать, чтобы можно было спать, производить потомство и есть. И... играть? Вот новая тайна! А между тем весь мир играет. Животные — и те играют. Они вспоминают и придумывают. Им присуще воображение. Выходит, игра утилитарна?
Игра тренирует для жизни.
Этим и занимаются актеры на сцене. Они воссоздают смерть, опасность, преступления, болезни, тревогу, одиночество, ужас, но «смягчая» их, и тем самым прививают зрителям вакцину смерти. Это закаляет и придает силы.
Вот чем индивидуальная драма становится общественно полезной. Постигая себя, постигаешь других. И мало-помалу замечаешь, что ты и другие — вовсе не два изолированных мира, что все взаимосвязано. Новое открытие!
Любой человек существует не изолированно, как под стеклянным колпаком, а в раскаленном горниле, составляя единое целое с окружающей средой во времени и пространстве.
Итак, все пережитое до этого дня еще встретится на моем пути. Мое прошлое — впереди. С манифестом «Когда я умираю» мне открылось окно в поэтический мир, который завладеет мною на всю жизнь. Отныне я принадлежу ему и никогда его не покину, он потребует от меня рабского служения и полной самоотдачи.
Но в то же время, поскольку я существую не изолированно, а составляю единое целое с другими, мне приходится вступать в сделку с жизнью. Я узнал цель своего путешествия, но моя лодка — часть моря. Мне приоткрылось совершенство, я хорошо знаю, что нужно делать, но для этого надо выжить, а чтобы выжить, надо удержаться на поверхности, лавировать, хитрить, увиливать, предавать. Это и значит жить.