Поскольку церковь была слишком маленькой, образовалась толчея, большая часть людей осталась на площади под деревьями, где установили небольшую черную трибуну и микрофон.
В стороне находилась часовенка девы Марии — некрасивая, но простая в своей чистоте. Я часто видел, как Клодель, уединившись, предавался тут размышлениям (он приходил сюда каждое утро). И весь этот шумный люд был искренне взволнован. Наконец ощущалась человеческая теплота.
По усердной и наивной стойке «смирно» и по тому, что зазвучал хор, чудом сохранявший стройность, я понял — здесь собралась Франция. И в самом деле, она была представлена в полном составе: католическая Франция в лице кардинала Жерлие в красной мантии и — как бы его затемненной копии — епископа де Белле, в сопровождении каноников и кюре. А рядом с ними — Франция светская: академик Эдуард Эррио. Клодель любил Эррио. И тот пожелал приехать, несмотря на возраст, болезнь и тяжелое физическое состояние. Конечно, он был второй персоной Франции, но, вещь редкая, присутствовал не только как официальное лицо, но и как друг.
Не правда ли, на этот раз все было как надо? Пожарники, шумные хористы, кардинал, правительство, друзья, любопытные, крестьяне, его жена, пятеро его детей, его восемнадцать или девятнадцать внуков — наконец-то мы присутствовали при похоронах Клоделя.
Толпа еще увеличилась. В центре стояли люди в трауре, но чем больше расширялся круг, тем многоцветнее становилась толпа: платьица с набивным рисунком, шорты, летние рубашки, белые, красные, синие, коричневые фуражки. Эта пестрота гармонировала с черепичными крышами домов, зеленью, всеми оттенками небесной синевы.
Наступала моя очередь сказать надгробную речь. С приближением этого момента я испытывал все больший ужас.
И вот деревенские пожарные подняли Клоделя, и кортеж растянулся по белой от пыли дороге, над которой струился горячий воздух.
Я отошел чуть в сторону от процессии, чтобы не терять Клоделя из виду. Мы миновали кладбищенскую ограду. Красивая черная собака сторожа глядела, как проносят великого человека. Клодель вошел в затененную зону под большими невозмутимыми платанами. Он вырисовывался как офорт на светлом фоне замка с закрытыми окнами. Вступил на узкую тропинку, ведущую в парк, и исчез. Нам пришлось ждать, пока могильщики закончат свое дело и славные пожарники управятся с венками. Сердце мое колотилось, голова горела. Что было дальше — не помню. Я пришел в себя только тогда, когда снова оказался перед этой толпой, многочисленной, как листья, и через силу, преодолев волнение, послал Клоделю свое последнее признание.
Потом все разбрелись обедать. Небо, земля, люди ответили Клоделю. Он получил свои настоящие похороны.
Мадам Клодель — женщина исключительная, образец упорства, достоинства, преданности, несмотря ни на что, сама председательствовала за столом, накрытым на сорок пять — пятьдесят человек.
Здесь не было ни секунды натянутости, ханжества, чопорности. Обед, как и всякий обед, прошел за разговором. Жизнь продолжалась. Встали из-за стола. Внуки как ни в чем не бывало пошли на лужайку играть в крокет, как и в другие дни, но в тот день, быть может, чтобы немного отвлечься от мыслей... Другие члены семьи, провожавшие меня, снова отправились на могилу. Могильщики, знатоки своего дела, перекатывали плиту над склепом. Архитектор, сделавший надгробие, следил заходом работ. Все знали, как любил Клодель хорошую работу.
Дети бросили последний взгляд на дно ямы, прежде чем камень закроет ее навеки, на усыпанный цветами гроб, и самый маленький, тыча пальцем на пустующее место рядом с Клоделем, тихонько сказал: «Видишь, вон туда положат бабушку».
Рядом с могилой возвышался другой камень, поменьше, но той же породы, что и большой, — цыпленок рядом с наседкой — могилка внука, у изножия которой Клодель имел обыкновение перебирать четки.
Еще немного, и конец. На память о жизни Клоделя останутся лишь буквы, высеченные на камне:
«Здесь почиют останки и посев Поля Клоделя».
Но особенно на память о нем останется все то, что вокруг: поля, деревья, сельские работы, следующие одна за другой, эти вековые липы, замок, полный детей и внуков, эти белесые ивы, на которые старый поэт, закончив странствия по свету, повесил свою арфу:
И этот тополь, тонкий, как свеча,
Как символ веры, как в любви признанье,
И в небесах высокая звезда
(Быть может, это Пресвятая дева?),
Победоносная планета Смерти,
которую мы вечно будем созерцать...
С этого дня я познал некое чувство одиночества, которому, боюсь, уже не пройти никогда.
Исход старшего поколения
Смерть Поля Клоделя (январь 1955 года) завершила исход целого поколения. За три года, с 1949 по 1952, ушли один за другим все, чью школу я в большей или меньшей степени прошел.
Октябрь 49-го. Жак Копо. Атеросклероз мозга постепенно привел его к растительному существованию. Он удалился в свое поместье в Бургони. Тяжко было видеть, как его блестящий ум внезапно переживает затмения, чтобы мгновение спустя вновь обрести свет. Его разум не ослабевал — просто вдруг наступали провалы в ночь. В вечер его смерти Майен, дочь Копо, играла в «Процессе».
Декабрь 49-го. Шарль Дюллен. «После продолжительной и тяжелой болезни», как пишут в некрологах, связанной с воспалением поджелудочной железы. На самом деле болезнь была вовсе не продолжительной. Как раз в это время мы задумали включить в репертуар для Пьера Брассера «Жоржа Дандена» в постановке моего учителя. Он был вынужден прервать турне по Франции со «Скупым» и слег в больницу Сент-Антуан...
Смерть Дюллена «в больнице» вызвала много нареканий. Конечно, богатым он не был, но у него были духовные дети — Салакру и мы в том числе, — которые заботились о больном. Где в наши дни лечат лучше, чем в больнице, особенно когда тебя зовут Шарль Дюллен и все — от самых крупных профессоров до последних санитарок — относятся к тебе с расположением, почтением и восхищением?
И все-таки во время одного моего визита, в минуту слабости, он попросил, чтобы его перевели в клинику. Мы с Салакру переговорили об этом с профессором Мондором, который придавал наибольшее значение уходу за больным, и тот посоветовал оставить Дюллена там, где он есть.
Тогда больница выделила ему часть небольшого флигеля. Он получил «свою клинику».
Когда я навестил его в последний раз, он пробормотал в забытьи:
— Ты вчера играл?
— Да.
— Публика собралась?
— Да.
— Ах! Тем лучше! Тем лучше!
Сколько бы мы ни бодрились, играя перед пустыми креслами, все же, по правде говоря, посвящая жизнь театру, хотим свидания с людьми. Волнение перед выходом на сцену, каждый вечер сжимающее нам горло, — это не что иное, как ком, застревающий в горле, когда идешь на любовное свидание.
Актер — влюбленный. Зритель порой играет роль кокетки. На пороге смерти Дюллен вновь переживал тревогу этих несостоявшихся свиданий. Лучше бы те, кто сегодня оплакивает его судьбу, ходили на его спектакли. Посмертная слава — это премило! Но взаимность того, кому «отдаешься», тоже немаловажна.
На следующий день, в воскресенье, я играл на утреннем спектакле «Гамлета». Навестить Дюллена пошла Мадлен. Она позвонила мне в антракте: «Все кончено».
Спектакль продолжался. Я вижу себя у ног Офелии, которой говорю: «А нет и двух часов, как умер мой отец»51.
Жестокая игра жизни и смерти!
Когда Дюллен покидал больницу, у всех окон в едином причастии собрались больные и сиделки, мужчины и женщины; фургон, увозивший его, увозил и мою молодость.