Первая цель — Дельфы. Каждое мгновение я резонировал как барабан. Все эти зернышки, посеянные во мне книгами и давшие ростки в воображении, внезапно лопались на каждом перекрестке, словно под воздействием чудодейственной весны. Мифология вылезала из всех пор моей кожи. Я становился деревом, птицей, животным, сфинксом.
Мы переехали Элевсин, свернули к Фивам, и на перекрестке четырех дорог я закричал:
Здесь был Эдипом Лай убит!
Шофер машины, взятой нами напрокат, подтвердил, что это было именно здесь.
Дельфы встретили нас, как положено, своими орлами и раскатами грома. Я сходил с ума... не от счастья, а от близости к тому, что я так хорошо знал. Театр, храм, где вещала Пифия. Мы прекрасно понимали, что находимся в одном из центров наивысшей «радиоактивности». Это пуп земли, здесь, на том самом месте, где и положено, — в центре окружности.
Но больше всего я был поражен па стадионе. Рядом с камнем, где выгравированы пять колец Олимпиады, нас сковала тишина. И какая тишина! Заряженная жизнью, временем, прошлым-настоящим. Белый орел парил кругами у нас над самой головой. Позади круто устремлялась к небу островерхая скалистая гора. Внизу, перед нами, за дубовой рощицей, до самого моря разлилось море оливковых деревьев — долина Амфиса, протянувшаяся до порта Итея.
Быть может, я очень наивен, ио мне всегда кажется, что при определенном состоянии духа все становится единым целым: существуют только наша земля, природа и человек, венец Вселенной.
Назавтра друзья повезли нас по долине Аргоса в Эпидор. Вел машину один театральный режиссер, с нами ехал также мой приятель Жорж Вакало, с которым я знаком еще по Ателье, — актер и декоратор. Все болтали, а машина тем временем пересекала Пелопоннес.
В какой-то момент спрашиваю нашего шофера:
— Скажите, вы не проехали еще Микены?
— Проехали — простите, я думал о другом.
— Если не ошибаюсь, наверху, слева, дворец Агамемнона?
— Да, да, я поверну назад.
Я прекрасно ориентировался.
И вот мы проехали ворота со львами. На вершине горы ночной дозорный по-прежнему ожидал новостей из Трои...
Театр в Дельфах — небольшая экспериментальная сцена на две с половиной тысячи мест. Театр в Эпидоре, вмещающий четырнадцать тысяч человек, понравился мне меньше. Я собрал там странный букет цветов, который не осыпался до сих пор — я заботливо его оберегаю.
От моих хождений по Афинам, по Акрополю и вокруг пего мне запомнились изображения танцующих девушек, в музее — сокровища Микен, золотые погребальные маски, напомнившие мне, с разницей в пятнадцать веков, мексиканские, курос — статуэтки молодых людей архаической эпохи, наконец, вазы с геометрическими фигурами.
Часами бродил я среди руин театра Диониса — святилища моей страсти к театру. Никогда я не был одержим таким желанием украсть... я набил бы себе здесь карманы камнями.
Мы избороздили и море — на собственной яхте крупного афинского хирурга. Все с тем же Вакало мы побывали на Эгине, Паросе и Идре. Обратный путь был перенасыщен впечатлениями. Прыжки рыбы-пилы, плавник акулы, статуя сидящего льва или окаменелый корабль — живые скалы, выступающие из воды. И рассказы моряков о сиренах. Так, например, если уходишь в плаванье вечером, нередко одна из них, возникая перед судном, спрашивает, жив или нет Александр, Александр Великий. Надо ответить: «Он по-прежнему живет и царствует», и тогда плаванье протекает благополучно.
Наконец, мне запомнилась буря, которая настигла нас при самом заходе солнца. Так я пережил свою «Одиссею». Какиенибудь четверть часа, и морские кони понесли. Волны угрожающе вздымались выше нас. Мачта трещала. Паруса накреняли яхту. Мы буквально скакали верхом на волнах. Быстро темнело. Хорошенькая голубая яхта доктора Сароглу трещала по швам от кормы до носа. Я стоял босиком, впиваясь пальцами в мокрый дощатый настил палубы, и сливался с неистовствующим морем. Всегда такой трусливый, особенно на воде — в детстве я не раз был свидетелем того, как тонут, — я утратил всякое чувство страха. Я был счастлив и, опьянев, пылал всеми страстями. Брызги стегали нам лицо, а я отвечал криками вызова.
Этот небольшой прием нам устроил сам Нептун.
Театральный сезон начался. Он был победным. Предчувствуя, что нас ждет прекрасная, искушенная, но трудная публика, мы «выжали» из себя все, что можно.
Ночью в старом квартале Плака мы восстанавливали силы, уплетая печень, зажаренную на вертеле, и запивая ее большими глотками молодого вина, которое я так люблю.
Накопившаяся усталость, безумные экскурсии, волнения, испытанные в этой стране, усилия, которые пришлось сделать, чтобы выиграть эту особенную битву, всяческие недомогания — боль в пояснице, температура, ознобы, общая разбитость и чуть ли не парализованные ноги — в конце концов доконали нас.
И все же в семь утра вся труппа набилась в автобус посреди груды чемоданов — стадо комедиантов, призраки ночи, чудные кутилы, осоловевшие от оргий жизни. Мы представляли собой просто сонную массу.
Нам оставалось выиграть последний раунд — в Югославии, прежде чем вернуться в Париж через Венецию.
Автобус катил к аэропорту. Сонная Мадлен бросила последний взгляд в сторону Акрополя и с одним из этих жестов, секретом которых владеет лишь она одна, — с одним из своих жестов, сохранивших всю грацию XVIII века, пробормотала: «Прощай, Венеция!»
Она уже потеряла всякое представление о том, где находится.
Югославия
После японских садов и средиземноморской засухи Греции мы с радостью приземлились под Белградом — посреди свежескошенного сена, высоких трав, мясистых каштанов и цветущих лип. Мы вновь обретаем сельскую местность, лист, который рождается, живет, зеленеет, желтеет, опадает и умирает, унавоживая землю перегноем, чтобы прорасти вновь — хрупкий и нежный. Лист, утоляющий жажду.
Магнетический контакт с нашими пейзажами восстановился. Тем не менее континентальный климат действовал на нас угнетающе. И политическая напряженность. В Белграде расположилась штаб-квартира Национального фронта освобождения Алжира.
В Сараево мы перебрались в горный климат — грозы, дожди...
В Загребе стоит великолепная погода. Нас по-братски принимает высокопоставленное лицо — открытый, обаятельный молодой человек. Нам устроен прием в бывшем имении аристократа. Комнаты, мебель, предметы домашнего обихода тщательно сохранены, по-видимому, на своих прежних местах. Потрясающее впечатление. Мы не решались разговаривать. Садились на краешек стула.
Наконец Любляна — мы были взволнованы очарованием природы, которое ни в чем не уступало очарованию людей.
В пределах одной и той же страны мы встречали и очень несхожие климатические районы и очень несхожих людей. И тем не менее все относились к нам с одинаковым расположением и любезностью. Пребывание в этой стране стало замечательным финалом нашего длинного путешествия. Зрители оказались подлинными знатоками театра, залы были переполнены, встречи с актерами напоминали встречи с родными. Мы с радостью отдавали здесь последние силы. Любляна — конечный пункт нашего турне, и запас любви, взятый с собой, мы потратили тут без остатка.
Наступил канун отъезда; я не решался в это верить. За два с половиной месяца мы налетали сто часов — почти шестьдесят тысяч километров. Мы избежали множества происшествий, болезней, материальных потерь, тысячи неполадок, способных сорвать спектакль.
По мере приближения самого последнего я говорил себе: ну вот, теперь обязательно что-нибудь да стрясется. Чем меньше усилий воли требовала работа, тем больше сдавали нервы.
В этот последний вечер мы играли «Мизантропа». Пока шел спектакль, злой демон не цереставая нашептывал мне: «Ты не дотянешь. Нервы не выдержат. Свалишься еще до конца спектакля».