— А какова цена?
— Потом поговорим и об этом, только поторапливайтесь! Я теряю из-за вас не только время, но и шаль и шляпу.
Я все еще колебалась.
— Что ж, тогда доброй ночи, прелестное дитя! — и она шагнула к экипажу.
— Сударыня, сударыня! — взмолилась я.
— Так что, вы решаетесь?
— А если завтра ваши предложения мне не подойдут, будет ли мне позволено уйти от вас?
— Это как вам будет угодно! Разумеется, прежде возместив мне расходы, если таковые потребуются.
— Я следую за вами, сударыня.
Я поднялась. Вода стекала с меня ручьями.
— Садитесь впереди, да так, чтобы вас и видно не было.
Я повиновалась, скорчившись в уголке. Она покачала головой:
— Да, вы являете собой жалкое зрелище!.. Кстати, у вас нет никаких неприятностей с полицией?
— У меня?
— Ну да, у вас.
— Какие у меня могли быть отношения с полицией? Я только сегодня утром вышла из собственного дома!
— Ах! Так у вас был собственный дом?
— Да.
— И где же он находился?
— На Пикадилли.
— Но Пикадилли — не наш квартал.
— Не ваш квартал? Я вас не понимаю.
Она снова внимательно оглядела меня, и ее губы вытянулись в ниточку.
— Впрочем, это возможно, — наконец произнесла она. — Вид у вас вполне добропорядочный. Однако кто угодно может принять такой вид!
— Сударыня! — воскликнула я, почти оглушенная ее низменной манерой выражаться. — Если вы уже раскаиваетесь, что сделали мне предложение, я готова выйти из кареты.
— Нет, оставайтесь.
И она сама захлопнула дверцу и приказала кучеру:
— Домой!
Через десять минут экипаж остановился перед домом в Хеймаркете, все окна которого были наглухо закрыты.
Я сильно окоченела, но, едва переступив порог этого дома и услышав, как за мной со стуком захлопнулась дверь, почувствовала, что мне стало еще холоднее.
Мне показалось, что я вступила в склеп.
И действительно, то был могильный приют, могила целомудрия и добродетели, откуда нельзя было выбраться, не неся в душе следы нравственной гибели, гораздо более устрашающие, чем печать физической смерти!
XXI
Из того, что мне требовалось, неотложнее всего — даже утоления голода — была надобность переменить всю одежду и принять ванну.
Миссис Лав — было ли то прозвищем, данным ей завсегдатаями дома, или капризом случая? — прекрасно поняла, насколько оба эти желания правомерны, ибо сразу по нашем прибытии приказала, чтобы приготовили ванну и принесли смену белья и пеньюар в предназначенную мне комнату.
Войдя в нее, я без сил рухнула в кресло, продрогшая, почти без чувств, едва замечая, что делалось вокруг меня.
Миссис Лав с недюжинной расторопностью распоряжалась всем, но ее взгляд ни на миг не отрывался от меня.
Когда воду согрели, она решила лично прислуживать мне в качестве горничной и приступила к этим обязанностям с некоторым жаром, впрочем, это обстоятельство прошло мимо моего сознания: в том полубесчувственном состоянии, в какое я впала, мало что могло меня насторожить. Мое платье намертво прилипло к коже — в те времена носили очень тесные туалеты, — и она разорвала его на мне, ножницами перерезав шнурки корсета.
В одно мгновение я оказалась нагой. Хотя меня увидела всего только женщина, на меня нахлынуло какое-то неопределенное чувство стыда и кровь бросилась в лицо.
Я поискала укрытия в ванне, но прозрачная вода служила недостаточным покровом моей наготе.
При всем том, едва вступив в теплую воду, я ощутила несказанное блаженство, грудь расправилась, дышать стало легко.
— Ах, сударыня, — вскричала я, уже нимало не беспокоясь о побуждениях, какими руководствовалась эта особа, оказавшая мне столь необычное гостеприимство, — как я вам благодарна!
— Полно, полно, — пробурчала она. — О вас позаботятся, моя крошка, будьте покойны: вы достаточно красивы для этого.
Затем она позвонила и громко приказала принести чашку бульона, при этом тихо прибавив несколько слов, но я не разобрала их.
В обстановке и духе этого дома ощущалась странная смесь роскоши и дурного вкуса. Так, какая-то особа, одетая слишком кокетливо для служанки и недостаточно изысканно, чтобы выглядеть женщиной из порядочного общества, принесла мне превосходный бульон в чашке из грубого фаянса.
Я не без отвращения поднесла ее к губам — за один лишь год я заразилась всеми привычками жизни в роскоши: я, некогда бедная крестьянка, уже не могла себе представить, как можно есть не на серебре и пить не из хрусталя или фарфора.