Я же со своей стороны, действуя подобным образом, не исходила из корыстных расчетов, не шла на поводу у своих честолюбивых устремлений, а уже далеко не впервые подчинялась той непостижимой силе, которая, управляя моей судьбой, требовала, чтобы с каждым шагом я поднималась на еще одну ступень общественной лестницы.
Конечно, однажды я упала, и падение мое было глубоким.
Но вследствие этого падения я снова на ногах — относительно, конечно. Любовь сэра Джона и сэра Гарри была лишь данью моей красоте; любовь Ромни была освящена высоким служением искусству.
Я думала, что в истории даже для куртизанок есть свои ранги: я побыла Фриной, потом стала Лаис, теперь мне осталось дорасти до Аспазии.
Аспазия — подруга Сократа и Алкивиада, жена Перикла, чье слово немало значило в решении государственных дел Греции, в том числе таких, как Самосская, Мегарская и Пелопоннесская войны, уж ее-то не назовешь обыкновенной куртизанкой!
И вот некий голос тихо нашептывал мне теперь, что мне мало быть Лаис, что со временем я стану второй Аспазией.
Вошел Ромни.
Мы были с ним слишком близкими друзьями, чтобы я скрыла от него то, что только что произошло.
— Дорогой мой Ромни, — начала я, — какой совет вы бы дали женщине в моем положении, если бы ей подвернулся случай выйти замуж за будущего пэра Англии и стать миледи?
— А, — сказал Ромни, — так сэр Чарлз Гринвилл наконец объяснился?
— Значит, вы замечали, что он в меня влюблен?
— Черт возьми!
— И ни слова мне не сказали?
— Я был уверен, что в нужный момент вы сами об этом заговорите.
— Милый Ромни, право, вы так очаровательны, что, по чести говоря, у меня, кажется, никогда не хватит мужества расстаться с вами.
— Можете быть уверены в одном, дорогая Эмма: мы с вами не расстанемся никогда.
— Но если я выйду за сэра Чарлза, ведь придется…
— Да ведь расстаются тела, а вовсе не души. Итак, до тех пор пока воспоминание обо мне будет доставлять вам удовольствие, пока мысли о вас останутся для меня счастьем, разве это не будет истинным, реальным присутствием одного в жизни другого или, как выражается Церковь на своем символическом языке, разве это не родство душ? В пяти сотнях льё, в тысяче льё друг от друга мы, может быть, будем ближе, чем иные пары, которые никогда не расстаются.
— Ромни, да вы просто философ, проповедник платонической любви.
— Древние говорили: «Кто умирает молодым, тот любим богами». Что ж, мне всегда казалось, что самая прельстительная страсть — та, которой не дано было состариться. Скошенная в полном расцвете, в воспоминаниях она сохраняет свое благоухание и в сравнении с другими, подверженными медленному увяданию, остается вечно юной и свежей, словно весенняя заря.
— Так значит, Ромни, вы считаете, что…
Я не договорила.
— Я считаю, что вы последуете за своей судьбой, Эмма.
— Стало быть, вы верите, что в один прекрасный день я стану супругой английского пэра?
— Кем вы станете, я понятия не имею. Но если, уехав отсюда года на четыре, я по возвращении услышу, что вы стали королевой и правите тремя державами сразу, меня это не удивит. Я не был бы Ромни, то есть первым художником Англии, если бы не верил во всемогущество красоты.
— Ох, Ромни, как странно: то, что вы сейчас сказали, мне часто повторяет внутренний голос. В этом почти страшно признаваться, Ромни, но я верю в свою судьбу.
— Что ж, доверьтесь ей. К тому же если здесь действительно замешана воля Провидения, сопротивление было бы греховно.
Вечером я получила письмо от лорда Гринвилла, однако, следуя своему обещанию, не распечатала его. Но он, объятый любовным жаром, не имел терпения ждать и пришел в тот же вечер.
Я показала ему нераспечатанное письмо.
А Ромни был с ним так же приветлив, как обычно, и быть может, даже еще приветливей.
— В котором часу мне ждать вашего ответа? — спросил сэр Чарлз.
— Завтра до полудня.
— Дай Бог, чтобы он был таким, какого жаждет мое сердце! — сказал лорд Гринвилл.
Утром я распечатала письмо. Там содержалось следующее:
«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.
Я показала письмо Ромни.
— Можете не сомневаться ни минуты, — сказал он. — В этих четыре строчках ваше будущее. Если же сэр Чарлз не сдержит слова, не кто иной, как я, займусь тем, чтобы его бесчестие было полным.