ничуть не соврав, могу вас заверить, что гораздо спокойнее вздохнул дома, в Мадриде.
Хоть это спокойствие и было относительным, но уж, конечно же, более милостивым по отношению ко мне.
На протяжении этих мургийских месяцев я частенько слышал разговоры о том, что я
старичок. Об этом говорили с таким убеждением. Но это неправда. В любом случае,
причиной некоторой моей нервозности все это время были не прожитые годы. И не их
вина была в том, что я провел скверное лето. Несколько раз я встречался с кошечкой Элизой, за которой носился с большим удовольствием. И уж, конечно же, ничуть не чувствовал себя обессиленным после пробежки. Между прочим, хочу внести ясность, что хоть я и гонялся за ней, но никогда не валил с ног потому, что она попросту не позволяла себя схватить , а я так никогда и не догнал ее. Да, не догнал, что с того, но не по причине своей ущербности, как я уже говорил, а потому что она гораздо моложе меня и больше привыкла бегать по траве. Хотел бы я посмотреть, как она носится по кухонным плиткам этого мадридского дома, или хоть по деревянному паркету в коридоре, на котором нет ковра… Уверен, что она шмякнулась бы на первом же повороте или ударилась бы о дверь ребячьей ванной.
А, да что там, Мургия была не для меня этим летом, которое уже заканчивается. И вот он,
долгожданный бальзам на раны – так необходимая передышка от свободы, которая была в предыдущие годы. К тому же в Мургии, именно там, поблизости от места трагедии, еще сохранилась густая, вязкая атмосфера, содержащая запахи больничной палаты интенсивной терапии. Я понимаю, что все это чистой воды сентименты, но, даже по истечении года, я возвращаюсь к тому несчастному случаю с Луисом Игнасио, когда увидел Бегонию-мать, вскочившую от испуга во сне, – когда тот, кто всем заправляет, вернулся в Мадрид, а я свернулся на кровати у нее в ногах, – и бросившуюся к комнате ребят, боясь, что кто-то из них не вернется вовсе. Я до сих пор вижу ее осунувшееся лицо в мягкой полумгле, колышущейся на ветру, залетевшем в комнату из сада через слегка натянутые жалюзи.
Эти дети расстраивают меня. Они знают, что их мать переживает, в то время, как они,
несмотря на это, по ночам не спеша развлекаются по полной программе, не делая ровным счетом ничего, чтобы успокоить ее тревоги и вывести из отчаяния. Наоборот, этим летом,
совсем недавно, в начале августа, они задержались дольше обычного на празднике в честь
виторианской Девы Марии Бланки и вернулись на автобусе уже в девять утра. Задерживаются они и сейчас, так и будет вплоть до праздника Святого Мигеля в конце
сентября. А ведь должны были хоть немножко мать пожалеть…
В общем, как говорится, лето не было особенно спокойным ни для Бегонии-матери, ни
для меня. Как я уже говорил мне тоже пришлось терпеть эти неустанные уходы-приходы
ребят, и мои страдания были не только из-за этих вышеупомянутых ночных страхов, но
также и из-за волнения, которое я разделяю вместе со взвинченной матерью, хоть она этого и не замечала. И я не испытываю ни малейшего неудобства, рассказывая об этом, потому что это на самом деле так. Все ее страхи были и моими страхами тоже.
Поэтому я повторяю, что возвращение в Мадрид было благом, снова вернувшим нам
тишину и покой. Сейчас, когда, несмотря на летние дни, почти наступила осень, но еще не
началась бессмысленная свистопляска столичной жизни, в доме существует определенное
спокойствие. Долгие часы тишины, особенно по вечерам, я разделяю с тем, кто всем заправляет. Он кажется приклеенным к стулу своего кабинета. Я его понимаю. Дело в том, что он борется со временем. Он должен сдать какую-то неприятную работу, которую никак не мог закончить к своему вящему удовольствию. Тогда он водружается на стул, и кажется, что он шевелит только руками, руками и немножко головой. То же самое когда он поворачивается к столу, чтобы писать на этой громадной машине, которая ежесекундно строчит, как пулемет.
Вот тебе раз, поскольку я рассказываю о нем, должен сказать, что в последнее время
нахожу, что он стал гораздо ласковее со мной. Я заметил в нем уже в те редкие дни, когда
он сопровождал нас на отдыхе, большую мягкость, светлую любовь и привязанность к моей скромной персоне. Он забирался на низкую стенку, отделяющую сад от дороги, ведущей в Биториано, а затем шел вверх к чудесной часовенке Пресвятой Девы Марии Ороанской, подрезая запущенную матерью зеленую изгородь, растущую безо всякого предела почти каждый год. Или же снаружи забора, очищал кюветы от высокой травы, почти что скрывающей его. Отец, потный и усталый, проводил так долгое время,словно его отдых был предназначен именно для того, чтобы истощить силы. Жизнь Реал Клуба едва ли имела с ним что-то общее. По утрам, в это время его друзья собирались вокруг бассейна, по вечерам – в бильярдной, чтобы поболтать. Он же приходил точно ко времени, чтобы пропустить стаканчик аперитива, или разделить с друзьями неизбежный ужин.
Я подходил к месту его работы, и во время перерыва, к которому вынуждала его
усталость, или во время его хождений в поисках инструмента к гаражу и обратно, у него всегда находились для меня жест, ласка, или нежные слова, сказанные мимоходом, хотя
бы это самое “привет, глупый кот”. Но тон, каким он говорил со мной был пропитан
нежностью и любовью.
Только я видел его напряжение и частое раздражение в отношениях с Бегонией-
дочерью. Он никак не понимает ее внезапной жизни наперекор старшим. Без сомнения, это
происходит оттого, что он думает, что дочь уже стала взрослой, и ждет от нее большего
сотрудничества, в отличие от парней. Особенно он не выносит, если она использует совместную семейную жизнь исключительно в своих собственных интересах. Он считает,
что машина, деньги, телефон, прочие коммунальные услуги, все это без отдачи находится
в полном распоряжении ее причуд и капризов, а взамен – почти ничего. По его мнению –
ничего. Я слышал много раз короткие, напряженные диалоги, которые он вел с дочерью:
- Не может быть, просто невозможно, чтобы ты была такой эгоисткой.
- Я уже закончила учебу. Я что, не могу повеселиться?
- Но жизнь в семье имеет свои правила. Ты не можешь подниматься к обеду и
утихомиривать свою совесть, помогая накрывать стол, или вытирая посуду. Необходимо
выполнять какие-то поручения, помогать, чтобы твоя мать и тети могли чуть раньше
сходить в бассейн. Они тоже закончили учебный год в заботах и трудах более тяжелых,
чем твоя учеба. И они тоже имеют право отдохнуть и развлечься даже немного больше
нас.
Дело в том, что он никогда не отличался длинными, скучными речами, но идеи были
занудны. Я, потративший гораздо меньше красноречия в своей жизни, обладаю
искусством облекать нравоучения и проповеди в красивые слова.
В смысле красивости слов я больший классик, чем ребята. Не было случая, но теперь он
представился. Родители на бумаге защищают слова песен своего времени.
“Послушай, – возможно скажет мне тот, кто всем заправляет, – ведь наше время такое”.
Конечно же, я имею в виду песни двадцатипятилетней давности, которые, по сути дела, они сами же и сочиняли. Я говорю, что я с ними, потому что должен признать, что самая красивая песня та, что “стала частью моей души”, которую исполняет каталонка Серрат (Монсеррат Кабалье), а не эта “эй, пацан, задыми косячок, давай, курни марихуану, ведь на этой тусовке нужно быть крутым”, – которую поет группа, называющая себя кем-то вроде похотливых горлопанов.
Но относительно отношений отца с малышкой Бегонией могу сказать, что они не очень-
то хорошие. Однажды я услышал их разговор:
- Я всегда старался показать, что великодушие и доброта – самое большое богатство,