Она приходит не каждый день, а дважды, между неторопливыми днями и днями со
спешкой. А, да что там говорить, когда она приходит, у меня совсем нет времени на воспоминания, потому что первое, что она делает, это снимает постельное белье детей,
вынуждая меня на бегство. Я не доверяю ей ни на одну шерстинку, так что на всякий случай убираюсь от нее подальше, едва завижу ее в коридоре. Она улыбается и ничего не говорит. Но есть улыбки, вызывающие опасения, ох уж эти улыбки! Я вовсе не говорю, что улыбка Чон была именно такой, но все же лучше стоит быть более осторожным, чем излишне доверчивым.
Сейчас все ушли, я сказал – все, а Чон не пришла. Иногда так случается, и тогда дом
остается в полной тишине, которую время от времени разрывает телефонный звонок, на
который никто не отвечает. Я говорю плохо, поэтому с некоторых пор это делает аппарат, который находится в кабинете того, кто всем заправляет. Он всегда говорит одно и то же.
Я думаю, что это голос Луиса Игнасио, прикрепленный к маленькой ленточке, которая
начинает крутиться, как только телефон прозвонит три раза. Голос говорит: “ Это –
автоответчик семьи…” и разное бла-бла-бла, а когда слышится одно длинное пи-и-и, бьющее по ушам, тот, кто звонит оставляет свой голос, прикрепленным к той же самой ленте, говоря вещи, типа: “Бегония (почему-то почти всегда сообщение – для какой-то из Бегоний), я – такая-то такая-то, или такой-то такой-то, хочу тебе напомнить о заседании родительского комитета… Перезвони, чтобы договориться о подготовке к школьному празднику”. Катушка со словами закончилась, и я слышу щелчок и больше ничего. И снова – тишина. В любое время в этом доме все без исключения, поднимают трубку больше для того, чтобы позвонить, нежели отвечать.
Не знаю, хорошо ли будет сказать подобное, но по телефонным звонкам, как я недавно
сказал, пальма первенства принадлежит Бегониям. На первом месте – молодая, у которой
есть жених, правда не знаю, где, и несколько подружек, которые болтают часами, потом большая Бегония, у которой тоже есть несколько подруг, с которыми она разговаривает. Следом за ними идет Хавьер, который столько не разговаривает, но который звонит сам, и которому звонят довольно часто. Это забавно, потому что, у него смешная манера подходить к телефону. Первое, что он говорит, сняв трубку, это: “ В чем дело?” Так он говорит почти каждый раз.
Думаю, потом я должен поставить Уксию, отца, Луиса Игнасио и Мичу в таком порядке.
Не говоря уж обо мне, поскольку мне, естественно, никто не звонит. Я даже не знаю,
спрашивает ли кто-нибудь обо мне. Сегодня, как я уже упомянул, я остался один. Какое-то время назад ушли Бегония-мать и Луис Игнасио. Они пошли не знаю зачем, но это имеет что-то общее с тем случаем, с его болезнью. Итак, я наедине с утренним лучом солнца,
который проник через окно в комнату Хавьера и Мичу и заставляет меня щуриться, лениво прикрывая глаза. Снег сегодня не идет. Небо кажется чистым, и солнышко появилось над высокими зданиями, стоящими где-то там, за парком. Оно очень яркое, но еще не сильно пригревает. Как же мне нравится нежиться на солнышке! Так что я вполне могу себе позволить предаться меланхолии и воспоминаниям, начавшим шевелиться и оживать, поди пойми, почему, в таком странном механизме, как моя голова.
Мне кажется, что Чон также не придет. Солнце уже так высоко, что обычно она в это
время уже хлопает дверьми, носясь с места на место по всему дому, словно желая узнать его получше. Телефон тоже ни разу не звонил. Кажется, что сегодня день будет таким же спокойным и безмятежным, как я. И если бы солнце не поднималось все выше и выше, я мог бы подумать, что вокруг меня ничего не происходит. Я превосходно себя чувствую, удобно развалившись на кровати Мичу. Я не боюсь. Я чувствую, как время, (а может быть, и память?) щекочет мою переносицу.
Глава 5. Моя маленькая история.
Я помню свою мать, но не знаю, есть ли у меня отец.
Полагаю, есть, потому что, естественно, мы рождаемся от отца и матери, хотя сначала
мать носит нас в своем животе. Но не помню, чтобы я видел какого-нибудь кота, который
мог бы быть моим отцом.
Я не знаю, ни как звали мою мать, ни какой она была. В последний раз, когда я ее
видел, она глядела на меня издали с такой большой тоской в глазах. Я смутно представляю
то место, где мы с ней находились, я даже не могу сказать, был это дом, или мы были на улице. Помню какие-то стены, да, стены, но я был такой маленький, что не смог бы сказать были это стены здания, или ограды. Сейчас мне четко пришло в голову, что это могли быть стены такие же, как в этом парке между деревьями и лестницей.
Мама смотрела на меня с безграничной болью, когда тот мальчишка взял меня на руки и
начал дрожать. Не знаю, почему он дрожал, ведь в тот момент я, вероятно, мало что соображал. Но главное, что держал он меня очень осторожно, а потом, немного поколебавшись, двинулся с места.
Тогда моя мама издала жуткое, с подвыванием, мяуканье – смесь боли и угрозы. Когда
это произошло, сеньора, как мне показалось, хозяйка моей мамы, сказала мальчишке:
- Уходи скорее, пока она не рассвирипела.
Она даже не назвала ее имени. Но моя мама, должно быть, была слаба телом, потому
что она ничего не сделала, не рассвирипела, позволив мальчишке уйти, держа меня на руках
Думаю, что я закрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Не могу объяснить, но почему-то я чувствовал себя легко и свободно в этих подрагивающих руках, которые так заботливо меня несли. Мне кажется, я был уверен в том, что меня ожидает счастье.
Вероятно, некоторое время я жил в каком-то доме, но почти ничего не помню. Знаю
только, что там было несколько телевизоров, потому что я вошел в комнату, а сверху на меня неслись лошади, пошел в другую, а там были странные существа, напугавшие меня. Я никогда не видел телевизора и не знал, что были такие маленькие окошечки, в которых
появлялись и исчезали самолеты, корабли, дерущиеся люди, весь мир, не имевший ничего
общего с моими едва открывшимися глазами. Однажды, поздно вечером, когда уже почти
стемнело, мальчишка, который принес меня в свой дом, снова взял меня на руки. В этот раз он уже не дрожал, и понес меня на улицу. Неподалеку от кучи машин, поставленных в ряд, он встретился с Бегонией-дочерью, которая в то время была тощей, некрасивой девчонкой, словом, страхолюдиной, и сказал ей:
- Подержишь его до конца недели? Мне нужно поехать с отцом, а мать сказала, что не
хочет держать его в доме, если заботиться о нем придется ей.
Потом я понял, что в том доме была только мать. Так что же, с мальчишкой произошло
то же, что со мной, он не знал своего отца? Но он только что, без тени сомнения сказал,
что дело касается его отца. Что бы это значило?
Бегония протянула руки и парнишка положил меня ей на ладони. Она показалась мне не
очень-то уверенной, пробормотав:
- Не знаю, захотят ли мои родители.
Но, видимо, я ей понравился, потому что она тут же принялась меня ласкать.
- А чем его кормить? – уже уверенно спросила она, конечно же покоренная моей
нежной шерсткой.
Мальчишка почесал голову, прежде чем ответить. Я же вертел головой, глядя то на одного,
то на другую, не принимая ничьей стороны. Хотя мне больше нравились девчачьи руки, не я решал свою судьбу.
- Немного молока вечером, и еще немного утром. Он очень маленький, и я не думаю,
что он может есть что-то еще. Мама давала ему только молоко. И все.
Мне надоело молоко. Меня никогда его не лишали. С тех пор у меня к нему определенное
отвращение.
Вот и все, что я запомнил. Малышка Бегония направилась к своему дому. Она была
похожа на пажа, несущего на вытянутых руках алую подушечку, с лежащей на ней королевской короной по случаю торжественной коронации, которую я видел в этих претенциозных и безвкусных фильмах.