Время от времени она прижимала меня к своему телу, принимаясь мягко ласкать мою
спинку пальцами правой руки. Я нежился и благодарил ее за ласку, подставляя голову.
Думаю, что тогда я еще не умел выражать то, что чувствую. По крайней мере, я не помню
того, что дал ей понять, что мне нравятся ее ласки. Особенно, когда она прижимала меня к своему тщедушному тельцу и я чувствовал торопливый стук ее сердца рядом с моим ртом.
При встрече с матерью ее сердце забилось еще сильнее.
- Но, доченька, что мы станем делать с котом?
- Только до понедельника, мамочка. В понедельник, перед уроками, я должна отнести
его Давиду. Он оставил мне его только до понедельника. Дело в том, что в конце недели он
едет с отцом, а его мама...
То, что Давид уезжал с отцом, вероятно, было очень веской причиной. Бегония-мать не
сопротивлялась. Она только сказала, как делает это всегда, когда ее чувства борются с долгом:
- Посмотрим, что скажет отец.
Сказав, как всегда: “ни за что”, отец впоследствии ограничился напоминанием, что в
понедельник Бегония должна будет непременно снова вернуть меня моему хозяину.
Это были два очень странных и необычных дня. Лучше сказать более насыщенных. Я
переходил с рук на руки, кочевал с коленей на колени, побывав у всех, кроме отца, который никогда не брал меня на колени. Несмотря на настойчивость детей, он так и не захотел попробовать мягкость моей шерстки. Но вот дети прекратили этот круговорот и череду своих начинаний. Они свалили в кучу ворох одежды в углу кухни, почти под микроволновкой и положили меня туда, чтобы посмотреть, как мое тельце уместится в этой груде. А на всякий случай, вдруг мать Давида забыла, с краю от меня они поставили желтенькое блюдечко с молоком. Но я чувствовал скорее любопытство, чем голод, так что я довольно долго медлил, прежде чем решиться лизнуть эту белейшую жидкость. Мне больше пришлась по душе компания, нежели пища. Множество глаз, жадно следящих за неповоротливыми и слишком неуклюжими движениями моих слабых лапок, ведь я еще не привык к полу. Кроме того, плитка на полу такая блестящая и сверкающая, что я неизбежно тыкался в нее мордочкой, как только пытался переставлять лапки одну за другой.
Моя неуклюжесть и неповоротливость без конца вызывали у них смех, за исключением тех
моментов, когда мое падение сопровождалось звуком удара. В этом случае они пугались и все, как один, разом бежали мне на помощь. Поэтому уже тогда я смекнул, что этим обстоятельством не мешало бы несколько позлоупотреблять. Я стал громко шлепаться, причем гораздо чаще, чем должен был.
Вскоре я понял, что выйдя из кухни, я чувствовал себя увереннее, потому что во всех
остальных комнатах, за исключением ванной, в которой тоже была плитка, пол был
деревянный, его еще называют паркет. К тому же пол был застелен коврами, которые были
мне наилучшими тормозами, когда я ударялся в бега от сильного испуга, играя, или паясничая.
Глава 6. Наконец-то, мой дом.
Таким вот образом, немножко глуповато, я начал знакомиться с моим новым жилищем,
показавшимся мне тогда огромным для моих слабеньких в то время силенок. Я терпеливо
принялся за дело. Когда дети уходили в школу, а Бегония-мать направлялась в ванную, или возвращалась в кровать досыпать, я выглядывал на балкон через стеклянную дверь столовой, выходящую в парк. Если я видел, что дверь открыта, то опасливо выходил на балкон подышать, чувствуя нежный ветерок, игравший средь тополей. Этот парк с его зеленью и мощеными дорожками я открыл гораздо позднее, уже прожив в доме несколько недель и осмелившись забраться на подоконник комнаты Хавьера и Хайме с внешней стороны. Я отлично видел деревья до самых их верхушек, потому что они росли гораздо выше третьего этажа нашего дома. Однако ж, черт возьми, какой же я глупый! Ведь я забыл рассказать вам, как я окончательно остался в этом самом моем доме.
Вот что произошло в тот самый день, когда я должен был вернуться к Давиду. Этот
день был первым, когда снова нужно идти в школу, после двух дней, когда никто не встает на рассвете, кроме отца. Это Бегония-мать вспомнила, что меня должны отнести и отдать хозяину. Мать сказала, конечно, что нужно, но когда пришел тот, кто всем заправляет, он взял меня на руки и, не спеша, долго ласкал, не так, как прежде, и сказал мне:
- Как жаль, что ты должен уйти…
Я уже понял это. И даже приготовился к путешествию. Мне никогда не нужны были
чемоданы. Поскольку я понимал, что должен уйти, я не стремился добиться ребячьей
привязанности ко мне, кроме как непроизвольным скольжением, вызывающим бурю смеха, и моей естественной склонностью быть неможечко шутом. Это качество я открыл в себе очень быстро, вот только не знаю, на радость или на беду. Но, что тут поделаешь, вот такой уж я есть. Как только я вижу к себе расположение, я стараюсь, как могу, потому что мне очень нравится веселить людей, делая их счастливыми.
Короче, я снова оказался на руках малышки Бегонии по дороге в школу. Девчушка еле-
еле плелась, думаю, скорее потому, что хотела подольше подержать меня на руках, ощущая
мое тельце, нежели из страха споткнуться о выступающие дорожные плитки. Когда она
вошла в школьный дворик, я плохо понимал, что произошло, потому что тут же меня
оглушили ребячьи крики. Все хотели меня потрогать и поносить на руках. Я испугался и
даже подумал, что пришел мой последний час. Вероятно, я дрожал, как осиновый лист,
как верхушки тополей, когда на них обрушивается сильный ветер, гуляющий над парком.
Ветер гораздо более сильный, но, также, и более теплый, чем тот, что дует иногда с горных хребтов через окна, выходящие на шоссе. Испугавшись, я случайно ударился об урну, стоящую внутри маленькой закрытой комнаты. Я испугался еще сильнее и начал тихонько, жалобно плакать. Думаю, меня никто не услышал, потому что дверь довольно долго не открывалась, а затем в комнату вошла какая-то сеньора. Следом за ней снова появилась малышка Бегония. Она подхватила меня на руки и опять понесла в дом. Думаю, что в этой корзинке для бумаг, послужившей мне в это утро укрытием, я оставил еще кое-что, помимо своих слез. Надеюсь, что когда придет время выгребать мусор, никто не вляпается в этот пренеприятнейший сюрпризец.
Все перипетии этой правдивой истории я узнал гораздо позднее, когда ее рассказывали
всем любопытным, кто хотел знать о моем происхождении. Видимо, Давид тоже не был моим настоящим хозяином. Похоже, я был красавчиком, как в кино или на телевидении
уже по прошествии нескольких дней после моего появления на этот свет. Я появился на
экранах – больших или маленьких, не знаю точно – в какой-то там рекламе, или в одном из этих настоящих фильмов. Меня подарили Давиду, когда закончились киносъемки. А поскольку мое присутствие на съемках уже не имело смысла, меня подарили, как плюшевую игрушку, которую дарят ребенку, когда он уже сыграл свою роль в эпизоде.
Вот так малышка Бегония и вернулась в дом, неся меня на руках. Отвечая на расспросы
Бегонии-матери, она рассказала, что меня также не любили и в доме, который был моим первым домом, то есть, в доме Давида, который жил несколькими этажами выше нашего
дома, ставшего теперь моим навсегда. Моя жизнь, стало быть, жизнь подобранного,
полагаю, что из жалости, кота. Хотя, должен сказать, они сразу же стали гордиться мной,
потому что с самого первого момента я стремился быть не только чистюлей, но также и
ласковым котом, в чем и преуспел. А кроме того, все согласны с тем, что я очень даже
красивый котик.
Позже я смогу продемонстрировать это в моих редких конкуренциях с другими