Я делал все, что мог. Иногда я видел подавленное состояние Бегонии-матери, которая больше всех была связана по рукам и ногам. Ведь у того, кто всем заправляет, в конце концов, была его работа в классе по утрам, а иными днями и по вечерам. Вот я и говорю, что тогда я появлялся из-за двери гостиной своей вальяжной и чувственной походкой, располагался на спинке одного из кресел зеленого мебельного гарнитура, нагло зевая перед скучным визитером. Если Бегония-мать не укоряла меня и не приказывала убраться восвояси подобру-поздорову, я упорно продолжал дерзить, поскольку это казалось мне самым лучшим способом продемонстрировать свое отношение к этому гостю, который и в самом деле был, что называется, первостатейным занудой. Совсем другое дело, если она жестом или словом показывала мне, чтобы я покинул гостиную.
Очевидно, что ей по вкусу собеседник, и она готова продолжать болтовню.
По мере своих хилых возможностей, я делал все, что мог, чтобы разрядить вереницу этих зануд, коих было предостаточно. Говорю же вам, я вовсе не собирался входить в гостиную, рассвирепевшим, словно зверь, с ремнем из верблюжьей кожи, висящим в кабинете того, кто всем заправляет, и готовым к атаке... Так что, я тоже был не шибко-то деятелен и полезен. Порой мое присутствие и дерзкие выходки даже приводили к обратному, нежелательному результату, поскольку всегда находился кто-то (почти всегда это были дамы, впрочем хватало и джентльменов), кто восклицал: “Ах, какой милый, ну просто лапочка!” и развлекался, лаская и тиская меня под любыми предлогами, лишь бы продолжать приставать ко мне и надоедать своими телячьими нежностями. Они гладили меня, сюсюкая разные глупости, так что у меня не было иного выхода, кроме как испариться. Как же я был зол! Я прятался под столом в столовой и, притаившись, ждал, кипя от гнева, когда же смоется, убравшись восвояси эта очередная зануда. Гораздо лучше, если кто-то страдает аллергией или просто впадает в панику от представителей моего племени. Такие, едва завидев меня, теряли всякую сдержанность и, крича, выскакивали вон, в то же время неловко оправдываясь: “Ладно, милочка, я должна идти, уже поздно и мне пора”. Когда дверь квартиры закрывалась, я направлялся прямиком в гостиную и с удовольствием со всего размаху прыгал на ноги Бегонии матери. Она долго и нежно ласкала меня. – Боже, как мне нравятся ее ласки! – и все казалось маленьким праздником, так что на какое-то время я даже забывал о случившемся несчастье и о том, что сейчас мы находимся в полосе невезения. Показывались и ребята, привлеченные тишиной, и говорили с облегчением: “Отлично, что они ушли”. Такие вот дела.
Конечно, я насмехаюсь над этими людьми, которые, учуяв запах беды, слетелись, как мухи на мед, поглазеть на этот ужас. Друзья, настоящие друзья, даже те, с которыми и виделись-
то раз в год по обещанию, и разговаривали редко, все они были желанными гостями и с первой минуты были готовы прийти на помощь, не докучая: “Позвони мне, если что-нибудь нужно”, “чем я могу помочь?”, “Присылайте ко мне ребят, пусть они придут поесть и поспать, кровати у меня есть”, “почему бы вам не поговорить с доктором Х по моей рекомендации?”, “у меня есть один близкий друг...”, “я могу сходить за продуктами”. Все это предлагалось по дружбе, от души и, естественно, без назойливости. Они звонили каждый день на протяжении всего времени, проведенного в больнице, ежедневно были готовы помочь в решении административных вопросов. И когда парень вернулся домой, ковыляя на своих ногах, (вопреки единогласному прогнозу врачей, костыли остались в машине), друзья искренне продолжали успокаивать его после всего случившегося. Ясно, что друзья никогда не надоедают, как говорит тот, кто всем заправляет. У них мягкий, бархатный голос и огромное, как вселенная, сердце, в котором умещается вся вложенная тоска, тоска, наполнявшая этот дом на протяжении многих месяцев. Как бы на нас ни накатывало, только мы подсознательно чувствуем наше отношение друг к другу, особенно я. Я говорю так не из глупого тщеславия, просто я лучше других улавливаю биение сердца каждого из членов семьи.