Так или иначе, я собрался с мыслями и постаравшись справиться с пожаром, бушевавшим во мне, заговорил с ней тем мягким, чарующим и заботливым тоном, полным обаяния и нежного сочувствия, которым я так умел пленять людей в своей безмерно далекой юности… Она не стала испуганно выжидать, настороженно вглядываясь во мрак. В то же мгновенье легко и просто отворила окно и ответила мне мягким голосом, в котором трепетала неувядаемая надежда и чуть заметная затаенная печаль…
В предательской полутьме, в которой неясно вырисовывались полусгнившие старые колонны, я запомнил только распахнутую алую шаль. Нет, она не защищала себя, как другие! Она не отгораживалась от меня. Ее не нужно было звать и соблазнять. Она пришла по своей воле. И теперь, вместе с раскрытой шалью, настежь распахивала передо мной свою юную, чистую душу. Это было непостижимо, вот так вот обнажить душу перед другим существом. По крайней мере, я никогда не знал, что это такое. Я всегда был заперт. Мой бред, мое отчаяние, мои тяжелые мысли и страхи, мои инстинкты хищного зверя я хранил про себя. Ревниво оберегал эту черную и отвратительную бездну, как будто она была прекрасным, хрупким цветком или тонкой тканью, которая способна разорваться от неосторожного прикосновения…
Я знаю, что такое сливаться в жестоких, смертельных объятиях. Знаю, что значит чувствовать друг друга еще задолго до вожделенной встречи. Знаю ощущение, когда вокруг вас будто бы пылает сам воздух. Но все это пропитано чувственностью, тяжелым запахом крови, ненасытным желанием и жаждой. И все же, в мире есть и другое непостижимое единение. Единение, при котором слышат друг друга еще до того, как слова произнесены. Когда прикасаются к руке не с лихорадочной горячностью, а с нежным трепетом и внутренней, глубокой теплотой. Когда в чужих зрачках видят не только собственное отражение, но и всю красоту мира… И вот об этом, последнем, я не имел никакого представления.
Но она, казалось, напротив все об этом знала. Ей не нужно было моей вековой мудрости. Она будто бы родилась с этим. И рядом с ней я чувствовал себя потерянным и жалким, как будто бы столкнулся с непостижимым чудом или ослепительным светом…
Я не могу сказать, что ей была неведома опасность. Но она будто бы совершенно ее не страшилась! Она пришла ко мне не с вызовом, не с отчаянным желанием вырваться из своей надоевшей клетки. Она просто пришла ко мне. Для себя она ничего не искала. И это было невероятно. На ее прелестных губах играла печальная, мягкая улыбка, а глаза сверкали неистовым желанием навсегда раствориться в моих венах… Она любила во мне все. И мое бледное нечеловеческое лицо, и черное пламя, бушевавшее в моей душе, и мою пугающую, разрушительную силу. Она не боялась подать мне руку. Она всем своим существом искала моей убийственной близости… Быть может, я терял последние остатки рассудка, которые еще не успела забрать у меня проклятая вечность, но иногда мне начинало казаться, что она не отшатнулась бы, не попыталась спасти себя, если бы даже мне вздумалось истерзать своими острыми клыками ее нежные щеки… Если бы мне захотелось продолжать эту изощренную пытку бесконечно долго…
Но нет, когда я смотрел на нее, ничего подобного мне сделать не хотелось. Мне хотелось сломать ее, прижать к себе, выпить в едином вдохе. Тьма, древние резные колонны, выцветшие портреты вокруг нас, весь мир – всё превращалось в подобие декораций. Все было нереально. А настоящим было только то, что разыгрывалось между нами. Я стремился к ней, забывая себя. Но что не давало мне покоя, что заставляло каждый раз останавливаться и малодушно отворачиваться в сторону, когда она уже стояла передо мной, готовая ко всему, ничего не прося и не требуя. Чего она хотела? Я до сих пор не могу этого понять. Кажется, ничего, кроме как прикоснуться к моей руке, сказать пару слов и вслед за тем быть растерзанной и оскверненной мной, вместе со своей распахнутой шалью…
Этот вечер был самым темным из всех, что мне доводилось видеть. Она медленно удалялась под своды, и алая бахрома плясала на ее спине, как тонкие струйки крови на белом снегу. Ее красота не поражала, не опаляла, а согревала леденеющее сердце. Ее сила заключалась не в беспечной отваге и полудетской уверенности в себе. Эта сила была удивительно мягкой, неявной, но при этом почти нечеловеческой. Она была, как те тонкие с виду, но удивительно гибкие и стойкие ветви ивы, который не способен сломать даже самый злой ураган. Ведь они будут распрямляться все снова и снова…
Последний раз я увидел ее на полночном балу, в неверном, мерцающем свете свечей. От этих неясных бликов она казалось еще серьезнее и немного старше, чем была на самом деле. Но и теперь в ее чистых, как озерная вода, темных зрачках не появилось ни тени страха. Она не шла, она плыла мне навстречу, едва касаясь пола своими легкими ножками… Думаю, и для нее мои ужасные гости так же превратились в ничего не значащие, мертвые декорации, как тогда превратились в них для меня пожелтевшие от времени картины в темной зале… Другие бежали ко мне, ничего не понимая. Бежали за манящим, запретным наслаждением. Она шла не с нетерпением, с улыбкой. Она дарила мне себя с какой-то спокойной, разрывающей душу обреченностью…
Когда она оказалась в моих объятиях, я почувствовал, что она – мое продолжение. Ее сердце билось у меня в горле. Я знал, в этот долгожданный миг все повторится вновь. Я крепко сожму ее руку, и она, как и другие, в ужасе начнет сопротивляться, пытаясь спасти себя в последнее мгновенье. Я крепко сжал ее руку, но она… не сопротивлялась. Это было невероятно! Она, как раненная птица, повисла в моих объятиях, и руки-плети были похожи на перебитые крылья… С непостижимой радостью и отчаянием она подставляла мне свою белую, выгнутую шею и приоткрытые губы… И только тогда я понял! Что-то похожее на сдавленное внутреннее рыдание содрогнулось глубоко во мне. И меня, потрясенного таким жертвенным и безмерным даром, впервые за сотни лет охватило неистовое и безумное желание отдавать! Касаясь ее белоснежной кожи своим смертоносным дыханием, разрушая и сжигая это ангельское, звездное создание, я в отчаянном порыве осыпал ее судорожными, жестокими ласками, пытаясь уверить себя, что я тоже могу подарить ей хотя бы жалкие искры тепла, которые во мне еще остались… И тогда мы растворились друг в друге. На мгновение. Которое стоило всей моей жалкой, лишенной человеческого тепла вечности…
Ее чудо ушло из мира людей. Но она оставила мне прекрасную иллюзию. Иллюзию, что на краткий, чарующий миг мне все-таки удалось отдаться и сгореть…