И тут я представляю себе, как вмешивается мистер Джеймс с его ясным умом. Против многого, сказанного здесь, он явно возразит, со многим не без раздражения согласится. Может быть, и так, но это не то, что он хотел сказать или услышать. Он говорил о завершенной картине и ее достоинствах; я — о кистях, палитре и северном освещении. Он выражал свои взгляды в тоне, принятом в хорошем обществе; я с резкостью и выражениями бесцеремонного студента. На это могу ответить, что моей целью было не позабавить публику, а дать полезный совет молодому писателю. Ему поможет не столько гениальная картина того, до каких высот может воспарять искусство, сколько верное представление о том, что должно быть на более низких уровнях. И вот что лучше всего ему сказать: пусть изберет мотив характера или страсти, старательно выстроит сюжет, чтобы каждое событие служило иллюстрацией этого мотива, а все детали создавали впечатление контраста или гармонии, пусть избегает побочных сюжетных линий, разве что, как иногда у Шекспира, они представляют собой возвращение или дополнение к основной интриге, не допускает, чтобы его стиль опускался ниже уровня темы, выбирает тон разговора, думая не о том, как разговаривают в гостиных, а только о степени страсти, которую хочет выразить, и не позволяет ни себе в повествовании, ни персонажам в диалоге произносить хоть одну фразу, которая не является неотъемлемой частью сюжета или данного разговора. Пусть не сожалеет, если книга от этого станет короче; она от этого выиграет; добавлять несущественные подробности — значит гробить, а не удлинять. Пусть не думает о том, что пожертвовал тысячью достоинств, неуклонно добиваясь главного. Пусть особенно не волнуется, если ему не удались тон разговора, какая-то пикантная подробность современных нравов, воссоздание атмосферы и окружения. Эти элементы несущественны, роман может быть превосходным и без них, страсть или характер удаются гораздо лучше, если возникают из существенных обстоятельств. В наш век конкретного пусть вспоминает о временах отвлеченного, замечательных книгах прошлого, превосходных людях, живших до Шекспира и Бальзака. И главное, пусть не забывает, что его роман не воспроизведение жизни, о котором будут судить по точности описания, а упрощение какой-то стороны или цели жизни, успех или неудача которого зависит от его знаменательной простоты. Потому что, хотя у великих писателей, разрабатывающих великие мотивы, мы зачастую находим сложность и восхищаемся ею, под этой видимостью сохраняется неизменная истина: их метод — упрощение, и совершенство их — это простота.
После того как была написана первая часть очерка, в полемику неоднократно вступал еще один романист: вполне заслуживающий упоминания У.Д. Хоуэллз; и никто еще со столь ограниченными взглядами не брал наперевес копья. Мысли его заняты только книгами своих учителей, своих учеников и собственными; он раб и фанатичный приверженец своей школы; он мечтает о таком же прогрессе в искусстве, какой наблюдается в науке; считает прошлое совершенно не интересным; полагает, что форма в искусстве может устареть: странное погружение в собственную историю, странная забывчивость истории народа! Однако при взгляде на его книги (если б он мог видеть их глазами пылких читателей) эта иллюзия развеется почти полностью. При том, что он держится всех этих жалких, мелких сегодняшних доктрин, — не более жалких и мелких, чем вчерашние или завтрашние, в сущности, они жалкие и мелкие только в меру своей исключительности — живые достоинства его книг обладают противоположным, чуть ли не еретическим духом. Насколько я понимаю его, он человек с сильной от природы романтической склонностью — какой-то романтический пыл все-таки присутствует во многих его книгах и придает им оригинальность. Он словно бы нечаянно переходит к исключительному и упивается им; и вот тут его читатель радуется — как я считаю, имея на то все основания. Не склонен ли он в своем неумеренном стремлении быть человечным зачастую пренебрегать одной главной человеческой составляющей, я имею в виду его собственную личность? Поэт, сложившийся художник, человек, влюбленный в явления жизни, проницательный психолог, он обладает не теми страстями и стремлениями, какие любит изображать. Зачем ему обуздывать себя и так склоняться перед Лемюэлом Баркерсом? Очевидное не всегда нормальное, мода ограничивает и портит; большинство послушно подделывается под современную манеру и тем самым, на взгляд беспристрастного наблюдателя, достигает лишь незначительности, и опасность заключается в том, что человек в поисках верного пути может ошибиться и взяться за роман об обществе, а не о романтике человека.
ФИЛОСОФИЯ ЗОНТИКОВ
Приятно думать о том, какой склад ума придало всему нашему обществу то, что мы живем под знаком Водолея и что климат у нас весьма влажный. Символом предусмотрительности и респектабельности мог бы остаться какой-то случайный отличительный признак вроде постоянно носимых в прошлом шпаг, если б промозглые туманы и проливные дожди нашего острова не обратили внимание нашего общества к другому свидетельству этих достоинств. Ленточка ордена Почетного Легиона или ряд медалей могут удостоверять смелость человека; титул может удостоверять его происхождение; профессорская кафедра — ученость; но постоянное ношение зонтика — вот что служит признаком Респектабельности. Зонтик стал признанным показателем общественного положения.
Робинзон Крузо представляет нам трогательный пример стремления к зонтикам, присущего разуму образованного, цивилизованного человека. Для поверхностного разума жаркие солнца Хуана Фернандеса вполне могут послужить объяснением этого странного выбора предмета роскоши; но тот, кто много лет выносил тяжкий труд моряка в тропиках, наверняка мог бы выдержать охоту на коз или мирную прогулку рука об руку с голым Пятницей. Нет, тут дело в другом: память об утраченной респектабельности требовала какого-то внешнего проявления, и результатом явился зонтик. Набожный моряк, очутившийся на необитаемом острове, мог бы наскоро выстроить колокольню и окрашивать воскресные утра подражанием церковному звону; но Крузо был скорее добродетельным, чем набожным, и его зонтик из листьев является не менее ярким образом стремления цивилизованного человека к самовыражению в неблагоприятных обстоятельствах, чем все прочие.