Нельзя упускать из виду и то, как чувство природы родной страны и ее истории постоянно крепнет в душе ребенка благодаря преданиям и наблюдениям. Шотландский ребенок немало слышит о кораблекрушениях, далеких суровых скалах, беспощадных бурунах и высящихся маяках; о горах, поросших вереском, буйных кланах и преследуемых ковенантерах. В ветрах для него звучат песня далеких гор Чевиот-хилс и звяканье подков во время набегов. Он гордится своими могучими предками, которые, надев кольчугу и взяв с собой горсть овсяной муки, так молниеносно совершали набеги и так скудно жили на привезенную добычу. Бедность, неудачи, предприимчивость и неизменная решительность — нити, из которых соткана легенда о прошлом его страны. Судьба героев и королей Шотландии была трагичной; самые достопамятные события в шотландской истории — Флодден, Дариен, Сорок пятый год — были неудачами или полным крахом; а мученическая смерть Уоллеса и упорство Брюса, несмотря на поражения в борьбе за независимость, в сочетании с крохотными размерами страны воспитывают прежде всего нравственный подход к жизни. Британия вообще мала, всего-навсего стержневой корень своей огромной империи; Шотландия же, лишь которую мальчик и считает родиной, представляет собой меньшую ее часть и, по всеобщему признанию, холодна, неплодородна и малолюдна. Такой взгляд не случаен. Как-то мне показалось, что я обнаружил у одного американского мальчика склонность симпатизировать большим, богатым, крепнущим странам, таким как его родина. Оказалось, что дело обстоит совсем наоборот: я не сумел понять мальчишечьей романтичности. Однако эта ошибка служит цели моих доводов; я все-таки убежден, что в сердце юного шотландца всегда будет острее сочувствие малому народу, его спартанской бедности жизни.
Хоть я и привел ряд доводов, разница пока что не объяснена. Краткий катехизис, который я назвал весьма характерным для Шотландии, тем не менее составлен в Вестминстере. Различие между племенами резче заметно внутри границ самой Шотландии, чем между странами. Галлоуэй и Бьюкен, Лотиан и Лохабер кажутся чужими друг другу краями; однако выберите человека из любого графства, и, десять против одного, он окажется прежде всего шотландцем. Полтора века назад шотландский горец носил иной костюм, говорил на ином языке, молился в иной церкви, придерживался иной морали и повиновался иным законам, чем его соотечественники на севере и на юге. Известно, что даже англичане не относились с такой неприязнью к горцу и его костюму, как другие шотландцы. Тем не менее горец чувствовал себя шотландцем. Он охотно совершал набеги на шотландские низины; однако на границе мужество изменяло ему, и он считал Англию опасной, непривлекательной страной. Когда Королевский хайлендский полк после нескольких лет службы за границей вернулся в Шотландию, ветераны в Патрик-Порте спрыгивали с корабля и целовали землю. Они служили в Ирландии, находились среди людей своего племени и языка, к ним там относились с приязнью; однако они целовали землю Галлоуэя, на самом краю враждебных равнин, среди людей, которые не понимали их речи, ненавидели, вешали их и разоряли испокон веков. Последнее и, пожалуй, самое странное. Сыновья племенных вождей часто получали образование в континентальной Европе. Уезжая, они говорили по-гэльски; возвращались говорящими не по-английски, а на общешотландском диалекте. Так что же за идея была у них, когда они вот так мысленно отождествляли себя с наследственными врагами? Что это был за дух, в котором они были шотландцами, а не англичанами и не ирландцами? Способно ли одно наименование так воздействовать на разум и чувство людей, а политическое единение делать их слепыми к природе фактов? Ответом может показаться история Австрийской империи. Нет, история более близкой Ирландии вынуждает с этим не согласиться. Что же сплачивает людей в нации — общая культура, общие нравы, общий язык, общая вера? В случае, который мы рассматриваем, ничего этого нет.
Однако факт остается фактом: несмотря на разницу в крови и языке, житель низин ощущает себя соотечественником горца. Встречаясь за границей, они тянутся друг к другу; даже на родине в их разговорах существует какая-то клановая близость. Но от соотечественника на юге житель низин сознательно отстраняется. У него иное воспитание, он повинуется иным законам, составляет завещание в иных терминах, по-иному женится и разводится, его глазам чужды английские дома и английские пейзажи, его ухо продолжает отмечать английскую речь, и хотя его язык приобретает южное произношение, он по-прежнему сохраняет сильный шотландский акцент мысли.
НЕСКОЛЬКО СТУДЕНЧЕСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ
Меня просят написать что-нибудь (что именно определенно, не указывается) для блага и славы Alma Mater[3]; и кажется, я нахожусь почти в одном положении с теми, кто ко мне обратился, так как, решив написать что-нибудь, не знаю что именно. Мне только ясно, что если все-таки возьмусь писать, то об университете и своих днях под его сенью, о том, что осталось прежним и что переменилось, словом, поведу разговор, какой бы естественным образом происходил между нынешним студентом и вчерашним, если б они встретились и стали откровенничать.
Поколения сменяются довольно быстро в бурном жизненном море, но еще быстрее в маленькой, бьющей ключом заводи четырехугольного двора, поэтому мы видим там в разительно уменьшенном масштабе бег времени и преемственность людей. Недавно я искал свою фамилию в изданном год назад списке членов Общества Мыслящих. Вполне естественно, почти в конце; ее не оказалось ни там, ни в следующей колонке, поэтому я стал думать, что ее пропустили наборщики в типографии; и когда в конце концов обнаружил ее, за ней следовал такой перечень преемников, что, казалось, она принадлежит девяностолетнему старцу, и я осознал некое достоинство возраста. При долгой жизни оно, видимо, становится привычным, возможно, менее приятным, но тогда я остро ощущал его, остро ощущаю и теперь, и это придает мне смелости разговаривать с моими преемниками в отеческом тоне ревнителя старого.
Потому что учатся они, собственно говоря, в опустившемся университете; конечно же в нем сохранилось кое-что хорошее, поскольку гуманитарные ценности приходят в упадок постепенно; но университет приходит в упадок, несмотря на все приметы нового, и, что, пожалуй, особенно странно, с ним это начало происходить, когда я перестал быть студентом. Таким образом, благодаря счастливой случайности я застал в Alma Mater самое последнее из самого лучшего; то же самое, я слышал (отчего это кажется еще более странным), произошло ранее с моим отцом; и со временем нечто подобное произойдет с моими нынешними преемниками. О конкретных чертах перемен, достоинствах прошлого и недостатках настоящего должен сказать, что они выглядят на удивление туманно. Главная и наиболее прискорбная перемена — отсутствие некоего тощего, некрасивого, ленивого студента, присутствие которого было для меня самым главным; его перемены настроения, редкие прекрасные, добрые намерения, неохотное принятие зла, дрожь под дождем и холодным восточным ветром по пути в университет, бесконечное зевание на лекциях и неутолимая любовь к прогулам занятий составляли свет и тень моей студенческой жизни. Вы представить не можете, чего мы лишились, лишившись его; добродетели этого студента непостижимы для его преемников, как, очевидно, были сокрыты и от современников, так как я, в сущности, один находил удовольствие в его обществе. Бедняга, я помню, каким он подчас бывал унылым, как жизнь (еще не начавшаяся), казалось, уже близилась к концу, и несбывшиеся надежды, беды и позор следовали по пятам за ним, словно живые существа. И может быть, стоит добавить, что эти тучи в свое время уносились, что тревоги юности недолговечны. Таким образом, студент, о котором я веду речь, вкусил полной мерой этих испытаний, главным образом, по своей вине, но все равно не сходил с избранного пути и, невзирая на многочисленные неудачи, упорно учился работать, потом наконец, к собственному удивлению, завершил учебу довольно успешно, но после того как он покинул студенческую скамью, Эдинбургский университет в значительной мере потерял для меня интерес.