Когда я пишу эти строки, мне хочется собрать воедино немногие, обрывочные, но яркие детские воспоминания о матери: вот она вытирает слезы платочком после какого-то резкого разговора с отцом или, не сдержавшись, дает мне заслуженную пощечину — в тот день я почувствовал себя заброшенным, потому что мама была полностью поглощена заботами о больном отце, и сказал ей, что тоже хотел бы заболеть. Помню вечер, когда в доме дяди узнал о несчастном случае с моим двоюродным братом Пако — катаясь на самокате, он попал под трамвай, и ему отрезало ногу. Тетя Росарио просила меня передать маме, что у них «что-то случилось», не вдаваясь в подробности, и, пока мы одевались и бежали к дому Пако, я, упиваясь своей сиюминутной властью над матерью, постепенно, намеками рассказывал ей о происшествии.
Гражданская война и ее бедствия казались мне чем-то далеким, не имеющим к нам отношения. Маленькая колония барселонских буржуа в Виладрау жила в стороне от бурь, и за порогом собственных домов ее жители сохраняли позицию благоразумного нейтралитета. Только некоторые иронические комментарии — например, постоянное упоминание о том, что Боно, известного дамского парикмахера, тоже укрывшегося в Виладрау, каждую неделю увозит специальный автомобиль, чтобы причесывать и украшать супруг министров, входящих в Женералитат, — позволяли догадываться об их истинных чувствах. Но вдали от любопытных глаз и ушей языки развязывались. Частой гостьей в нашем доме была Лолита Солер, очень худая незамужняя женщина лет сорока. Она происходила из семьи военных монархистов и жила в осажденном Мадриде, пока не перебралась в Каталонию и не очутилась, как и мы, в этом тихом местечке в горах. Ее наводящие ужас истории об убийствах, арестах, высылках и замученных героях, рассказанные вполголоса, чтобы не услышали дети, перемежались с новостями об успехах противоположного лагеря, которые Лолита Солер, вероятно, узнавала благодаря своему радиоприемнику, настроенному на Бургос[11]. Ее собственные злоключения и напасти — по мнению отца, сильно преувеличенные — порождали нескончаемые споры в столовой, которые не утихали и после ухода гостьи. Ненадежное положение бабушки и деда, беззащитность тети Ампаро, вынужденной жить со стариками в центре Барселоны на улице Диагональ, участившиеся бомбежки города усиливали беспокойство матери, обремененной четырьмя детьми и больным мужем, не подававшим надежд на скорое выздоровление. В одном из писем, найденном годы спустя моей сестрой, мама писала, что очень нервничает и беспокоится, когда после очередной бомбежки от родителей нет никаких вестей. Раз в две-три недели она отправлялась на железнодорожную станцию Баленья, садилась на поезд, идущий в Барселону, проводила пень с дедом и бабушкой и, сделав кое-какие покупки, возвращалась поздним вечером в Виладрау. Эти, хотя и краткие, посещения все же успокаивали ее и через несколько месяцев превратились в некий ритуал.
Утром шестнадцатого марта тридцать восьмого года мама, как обычно, поехала в Барселону. Она вышла из дома на рассвете, и, хотя память нередко расставляет нам ловушки и обольщает миражами, я живо помню, как выглянул в окно и увидел, что она, женщина, которую я вскоре назову «незнакомкой», в пальто и шляпе, с сумкой в руке идет туда, где не будет ни нас, ни ее самой — в беспросветность, в пустоту, в никуда. Конечно, очень сомнительно, что я проснулся именно в тот лень и, услышав звук материнских шагов или хлопанье двери, вскочил с постели, чтобы посмотреть ей вслед. Тем не менее это воспоминание живет во мне и часто вызывает горькие угрызения — почему я не позвал ее, не закричал, не заставил возвратиться? Наверное, тогда зародилось развившееся впоследствии чувство вины — еще один способ упрекнуть себя в пассивности, в том, что не предупредил мать о грозящей опасности, не совершил того, что, возможно, могло спасти ее.
Воспоминания о бесполезном ожидании, о растущей тревоге отца, о том, как мы бегали за новостями к дяде и на автобусную остановку, гораздо более достоверны. Два дня напряжения, гнетущей тревоги, пугающей неизвестности, тягостного молчания дяди и тети, всхлипываний Лолиты Солер, догадок, произносимых невнятным шепотом в отцовской комнате, и вот наконец в тот грустный день, пришедшийся на праздник Сан-Хосе, тетя Росарио, которую робко пыталась перебить Лолита Солер, рассказала нам, четверым детям, стоящим на лестнице, спускавшейся в сад, о бомбежке, о том, что под нее попала мама, о жертвах, тяжелых ранениях, постепенно подводя нас — словно квадрилья, умело изматывающая уже раненого быка перед тем, как матадор нанесет ему последний точный удар, — к той самой минуте, когда, не обращая внимания на жалостливые мольбы Лолиты Солер, она выговорила сквозь слезы это дикое, ошеломившее нас слово. Оно причинило нам боль, мгновенно излившуюся в обильных слезах, и все же мы были совершенно не в состоянии осознать правду, понять точный смысл происшедшего и, главное, его окончательный, необратимый характер.
11
Бургос находился на территории, захваченной франкистами; здесь в июле 1936 г. была создана «Хунта национальной обороны» — центр военного мятежа.