Когда они собирались массой для получки, нарядившись в лучшие платья, то напоминали мне более статистов из «Аскольдовой могилы»[18], чем современников, ведущих войну при помощи аэропланов и удушливых газов. Что-то мягкое, душевное, примитивное было во всем укладе жизни, что сглаживало даже мелкие плутни, бестолковость в работе и падкость до денег. О войне говорили крайне мало, никогда не расспрашивая, никогда не высказывая отношения. Только жаловались на работу, отвлекающую от домашних дел, на «разорение», причиняемое полям нашими окопами, буквально плакали над вырубленной рощей («расчистка обстрела», – объясняли мы им). Словом, воспринимали войну как досадное беспокойство. Окопы нашего отдела проходили через имение довольно известного октябриста, богача Дерюгина. Случайно линии окопов пришлось натолкнуться на какую-то историческую сосну, на которую, по утверждению господина Дерюгина, молились его предки. Прапорщик, руководивший постройками, ничтоже сумняшеся, приказал рубить сосну. Дерюгин не плакал, но устроил колоссальный скандал и не постеснялся даже отправить телеграмму самому главнокомандующему фронтом Рузскому с воплями об обиженной сосне. Через несколько дней пришла телеграмма от строителя позиций со строгим наказом сосны не рубить, и она так и осталась надрубленной.
За время работы мне приходилось сталкиваться со многими десятками интеллигентных лиц. С некоторыми мне пришлось жить в одной комнате по несколько месяцев. Но странным образом я не припоминаю ни одного разговора о войне. Как будто было неприлично, бестактно или, во всяком случае, неинтересно говорить о войне. Ведь все равно война уже принималась как неотвратимое, к чему всякий по-своему пытался примениться всеми сторонами своего бытия.
Приспособление это было далеко не легким делом. Особенно ясно чувствовал я это по своим ближайшим сотрудникам, инженерам М. и Л., начальникам двух технических отрядов, работавшим в моем отделе. М., как мне казалось, по ошибке стал инженером-путейцем. Он был известен в некоторых литературных кругах в качестве поэта, тонко чувствующего слово. Теперь он усердно и честно старался увлечься размахом наших работ, приведением в движение массы труда и материала. Но так как это никоим образом не укладывалось в стройные, красивые рамки и так как возня с табелями имела свои шипы, то увлечение не всегда удавалось. И если слово «скучно» и сдерживалось, то лишь потому, что обстановка работы в этой дышащей стариной местности сглаживала неприятности. М. не мог насладиться вдосталь местным мягким, детским говором, своеобразными выражениями, простодушными словечками и самобытными нравами. Потом он перекочевал со своим отрядом в Ригу, строить дороги под выстрелами противника. Потом – в Трапезунд. Потом еще куда-то…
Говорил: «Ищу дела…» Но несомненно было: «Ищу впечатлений…» На то и поэт.
Полной противоположностью тонко ощущающему и думающему поэту был другой инженер – Л. Он весь – исполнение долга. Прежде всего по отношению к работе. Это было не легко, ведь окопы он видел в первый раз. Он путал названия, сам смеялся и смешил других поисками «блиндированных подмышников», как он в шутку называл подбрустверные блиндажи. Но вскоре освоился с задачами, систематизировал работу и гордился тщательностью и аккуратностью отделки. Он даже иногда пытался негодовать на примитивность военных методов работы… Но все свободное время он посвящал семье. Ему пришлось с ней бежать из-под Риги и бросить жену и детей на произвол судьбы в Петрограде. Сам же он, впервые расставшись с семьей за всю свою жизнь, вынужден был поступить на работу в военно-общественную организацию и очутился в псковской глуши… Но душа его оставалась с семьей, и он почти ежедневно исписывал, как я шутил, «простыни» письмами к жене со всеми подробностями своей новой, такой несладкой жизни.
Я лично глубже увяз в войне, чем мои во всех отношениях штатские сотрудники. Но зато и чувство неудовлетворенности, мне кажется, было ярче и отчетливей.