Можно понять это желание «написать роман» и вообще «писать длинно». Оно продиктовано не только писательским самолюбием, но в первую очередь осознанием того бесспорного факта, что в советской прозе все сильнее дает себя знать тенденция эпического отображения действительности («Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам»).
Бабель переживал эти изменения, может быть, особенно мучительно именно в силу своего яркого таланта. Успех «Конармии» не только не вскружил ему голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать далее старую тему и уже выработанную интонацию. Правда, «хвосты» (как он сам говорил) в виде рассказов «Аргамак» и «Поцелуй» продолжали «тянуться», но они были именно «хвостами», и ничем больше.
Уход «в люди» совершается вторично. В 1930 году Бабель вспоминал: «После семилетнего перерыва в течение шести месяцев печатались мои вещи. Потом я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше, мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в свое время за союзом против моей „Конармии“, ибо „Конармия“ мне не нравится.
За все эти годы я проделал большой путь — от Архангельска до Батуми. Я многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.
У меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был почет, я имел возможность заказывать себе „красную мебель“. Почему мне понадобилось уйти от всего этого, бросить проверенный метод, знание того, с чего нужно начать в художественном произведении, чем нужно кончить, где нужно вставить иностранное слово, то есть была еще готовая рента лет на десять? Отказ от всего этого я рассматриваю как свою величайшую заслугу и следствие правильного отношения к советской литературе».
Писатель решил на некоторое время «исчезнуть» из литературы. Внешне это выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года Бабель живет под Киевом и пишет «Закат», осенью направляется в Воронежскую губернию на Хреновской конный завод. Первые месяцы 1927 года проводит (по семейным обстоятельствам) в Киеве. «Бабель в Киеве ведет таинственный образ жизни», — сообщал А. Воронский Горькому в марте 1927 года. Бабелевские письма к друзьям проливают свет на подробности его личной жизни в Киеве, а корреспонденция местной вечерней газеты дает представление о собственно литературных настроениях в тот период.
«Всем написанным мной до сих пор, — сказал И. Бабель нашему сотруднику, — я недоволен. Все оно написано слишком витиевато. Я стремлюсь перейти на новые рельсы — иначе пишу, проще.
Мне приходится привыкать к новым методам; для этого я много и интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет».
В настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить.
«Окружение своей работы „тайной“ позволяет мне интенсивно работать. „Закат“, который я окончательно завершил в Киеве, был мною в первой своей редакции зачитан только редактору „Красной нови“ А. К. Воронскому и нескольким артистам МХАТа».
Обостренное чувство требовательности к себе дополнялось у Бабеля постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного в литературе пути. Часто самокритические оценки выражались в свойственной ему иронической манере. Но весной 1927 года в голосе Бабеля звучат неподдельно грустные ноты.
«Фактически обстоятельства для работы у меня благоприятные — сытость, отдельная тихая комната, — читаем в письме к Т. Кашириной (Ивановой) от 17 марта. — Но где взять мысли, отлетевшие от меня в Детском Селе? Кто мне их вернет? Дух мой грустен. Его надо лечить».
И через неделю — в еще более мрачном тоне: «Я пытаюсь работать и вижу, что я так ослабел, снизился, сделался жалок и слаб, что спастись трудно».
Между тем наступала пора выполнять обещания, данные ранее редакторам. Помня об анонсе бабелевских рассказов для «Нового мира» на 1927 год, В. Полонский в июне обращается к Бабелю с дружеским напоминанием.
«Дорогой Исаак Эммануилович!
Куда же Вы исчезли? Я ждал Вас — и напрасно. <…> Независимо от хотенья Вас повидать „просто так“, я хочу „допытаться“, зря я Вам поверил, что у меня будут в нынешнем году Ваши вещи, или не зря. Что их у меня не будет ни в апреле, ни в мае, ни в июне — это я уже и теперь знаю. Но будут ли в этом году вообще? <…> Признаюсь — мне не хотелось бы видеть Вас в числе тех моих литературных друзей, которые в самое трудное для меня и журнала время — мне коварно изменили. <…>