Алексей Селивановский — старый друг донецких писателей — откликается из президиума:
— Я тоже, Исаак Эммануилович, за то, чтобы думать…
— Мучительно думать…
— Мучительно думать, — соглашается Селивановский.
Все дни Исаак Эммануилович работает в семинарах, читает рукописи молодых авторов, ездит на шахты и заводы, беседует с партийными работниками. Ему хочется познакомиться с Пашей Ангелиной, сталеваром Макаром Мазаем, прославленными шахтерами.
Литературные работы участников семинаров служат поводом для раздумий о мастерстве, о роли художника в общественной жизни, о книгах, которые должны помогать людям жить.
Сквозь очки мудро и лукаво поблескивают глаза. Писатель смотрит на нас дружески, отечески, но говорит как равный с равными, без поучительства. Голос спокойный, мягкий, но полон иронии, а вся речь освещена то добрым, то язвительным юмором — не оттого, что человек старается острить, а потому, что он честен и справедлив, хорошо видит достоинства и недостатки, умеет прощать слабости, но едко и горько говорит о глупости, напыщенности и высокомерии.
— Иногда бывает так: обманывают друга, родителей, любимую девушку, жену, — но никогда нельзя обмануть чистый лист бумаги, — говорит Бабель. Никогда! Как только вы возьметесь за перо и выведете первую строку, лист бумаги заговорит о вас. Я испытываю робость перед чистым листом бумаги…
В те дни я усердно записывал «бабелевскую литконсультацию». Записные книжки пропали, а мысли Бабеля остались навсегда. Он рассказывает о Горьком, которого недавно посетил в Крыму — в Тессели. Чувствуется, что он очень любит Горького. Голос Бабеля, вообще тихий, становится еще тише, сердечней.
— Есть писатели, которые сами по себе, а народ сам по себе. Горький писатель, который сорадуется и сопечалится человеку, — замечает Бабель.
И еще один большой литературный вечер. Выступают писатели Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова.
Далеко стоит завод «Светлана»,
Русая девчонка далека…
звонко читает свои стихи Александр Решетов.
Бабель вглядывается в зал, аплодирует. Потом он идет к трибуне и под общий хохот задумчиво повторяет:
— Да, русая девчонка далека… — и поглаживает полысевший лоб.
Бабель читает один из своих рассказов.
Утверждают, что память — это очень хорошая и нужная книжка. Жаль только, что чернила в ней с годами выцветают.
Я перелистываю пожелтевшие страницы газеты «Социалистический Донбасс» от 5 декабря 1935 года.
Репортерский отчет скупо запечатлел факты. Но в нем есть такие строки:
«В президиум летят десятки записок. Литературная молодежь жадно и живо интересуется всеми видами „оружия“ в арсенале писателя…»
«Больше всех „атакуются“ Бабель и Олеша…»
«…Особенно восторженно встретила аудитория Олешу и Бабеля, выступавших с чтением своих произведений».
«Аудитория получает от тов. Бабеля острые, запоминающиеся ответы».
Запоминающиеся ответы Бабеля. Автор газетного отчета оказался прав. Они запомнились, сохранились в записной книжке памяти.
В конце сентября 1936 года мы, группа молодых журналистов, возвращались из Ялты на пароходе «Пестель». В Севастопольском порту видим Бабеля. Подошли, поздоровались, напомнили о Донбассе, о декабре тридцать пятого года.
— Я был в Тессели. Все осиротело без Алексея Максимовича…
За год Бабель заметно состарился, чуть желтоватые скулы, за очками грустные, настороженные глаза.
— Как вы себя чувствуете, Исаак Эммануилович? Как ваше здоровье?
— Преотличнейшее… Такое солнце в сентябре, жаловаться грех…
Бабель расспрашивает о людях, с которыми он встречался в Донбассе. Он называет многих по имени и отчеству, — видимо, встречи с ними ему дороги.
— Я рассказывал Алексею Максимовичу о своей поездке в Донбасс. Горький очень интересовался всем, расспрашивал… Ведь он там бывал когда-то. — И голос у Бабеля грустный. — Хорошо было бы съездить туда летом… Может быть, еще удастся…
Здесь, в Крыму, Бабель работал с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном над сценарием «Бежин луг». Эйзенштейн снимает в Ялте этот фильм. Отнюдь не по Тургеневу. Это современная лента.