Впрочем, памятям было и не до того: они, препираясь с анкетами, раскладывали по коробам - от 1905-го по 1914-й, с 1914-го по 1917-й, с 1917-го по, и опять от и по - всю, легко ли сказать, жизнь; в памяти наспех забывали, переучивали свое прошлое и затверживали по свежим номерам газет настоящее.
А между тем здесь же рядом подготовлялся старт машине, с первым тактом хода которой все короба до и после опрокидывались, а прошедшее и будущее превращались лишь в два тротуара одной улицы, проходящим по которой предоставляется идти и по будущей и по прошедшей стороне - кому как удобнее.
Теперь ничто не застопоривало работы Штереру. Самая конструкция, столько раз профильтрованная сквозь мысль, получила настолько логически завершенную форму, что осуществление ее требовало значительно меньших усилий, чем при первой встрече Штереровой схемы с материей. Казалось, идея, так долго разлучаемая со своим осуществлением, сама спрыгивает с пальцев в вплетения электронных орбит, переключает атомные сцепы, прорубая потайной ход из столетий в столетия. С материалами было трудно. Но пронырливый истертый кант доставал все неведомо какими путями. Штерер требовал, чтобы никто не совал носа в работу, пока она не будет довершена. Покорный каждому слову строителя, прозеленный делал лишь шага два внутрь от порога и то на цыпочках: "Ни-ни, только в глаза разрешите; священный огнь-с, аж жутко; ну-ну, бегу, бегу, не смею ни секундочки",- и, взмахнув ладонями, как птица, готовящаяся к лету, исчезал за тихо прикрытой дверью. Но однажды посетитель нарушил счет шагов и секунд. Наклонившись к уху Штерера, с недовольством отодвинувшегося от работы, он зашептал: "С Иван Елпидифоровичем неблагополучно. Ищут. Оставаться в настоящем ему дольше никак. Нельзя ли как-нибудь на недостроенной? Погибнет человек. Ну, и потом - нитка по нитке, понимаете?" На этот раз посетителю незачем было просить показать глаза, Штерер взглянул сам. И прозеленный, пятясь и приседая, открыл спиной дверь и - исчез за неслышно вжавшейся в стену створой. Штерер, тотчас же забыв и лицо, и слова гостя, спокойно продолжал работу.
После этого прошло довольно много дней, и ни одно слово не вторглось в тихие, приглушенные, стеклистые шелесты начинающей оживать конструкции. Штерер проверял регуляторы и внимательно вслушивался в пущенный на холостой ход пульс машины. Весь этот день в стекла стучались дождевые капли, к вечеру через крыши перебросилась пестрая радуга, а к ночи захолодало, и окна, замолчав, все же не раскрыли стекол.
У жильца, занимавшего прилегающую к квадрату квадратуру, сырость разболелась во рту, выписывая острые спирали под зубной коронкой. Жилец, дыша в подушку, сначала считал шаги за стеной и глотал кислую слюну. Потом шаги оборвались. Боль продолжала спирали. И вдруг сквозь стену ударило сухим и коротким ветром; легкий, но звонкий всплеск и дробные убегающие уколы - как если б сотня циркулей, скользя остриями ножек по стеклу, бросилась по радиусам врозь. Затем все смолкло, и только в виске четко цокало что-то, отдаваясь мягкими эхами в мозг. Боль исчезла. Жилец натянул на виски одеяло, и через минуту клетки мозга ему расцепило сном.
Наутро квадратная комната была до странности тиха. К полудню прозудел звонок: продолжительный и два коротких. Квадратная комната, к которой относилось это звоносочетание, не откликалась. Еще раз: длинный и два кратких. Пауза. И опять: зудящее тире и двоеточие. Квадратная молчала. Сосед с обвязанной щекой, подхватывая пядями опадающие туфли, дошаркал до двери и снял цепь; вежливо качнувшийся навстречу кант был ему привычен; но грузная, в сером сукне офицерского кроя фигура, прятавшая лицо в поднятый воротник, показалась ему не совсем понятной. Сосед квадрата замедлил на пороге своей комнаты, наблюдая посетителя. Двое, пройдя через полутемную переднюю, остановились у Штереровой двери: сначала кантастый косточкой указательного пальца отстучал мелкую дробь - комната безмолвствовала; к стуку указательного сгиба прикостился сгиб среднего; секунда ожидания - и вдруг в дверь бухнул кулак второго посетителя; дверь загудела, но изнутри никто не отзывался. Окантованная шея пригнулась к замочной скважине, отдернулась и прошелестела: "Ключ оттуда, значит..." - и, мягко оцарапав дверь, тихо, как если б хотела вдуть голос сквозь щель: "Максимилиан Федорович, ведь это же мы, свои, как условлено..."
Дверь продолжала перегораживать вход. Зато двое соседних дверных створы приоткрылись. Выглянули любопытствующие носы, и кто-то произнес слово "милиция". Спутник окантованного подтянул воротник к глазам и повернул тупые носки к выходу. Но истертый кант продолжал тереться около скважины, шаря ладонями по глухой доске. Не прошло и пяти минут, как трахнул замок, и дверь, отшатнувшись, показала дюжине глаз квадрат комнаты. У левой стены - пустой матрац, вытянувшийся вдоль половиц, в правом углу пачка книг, придавленных сверху ящиком с торчащими из него горлами пустых склянок, прямо у окна - некрашеный стол в пестрых пятнах, втравленных какими-то жидкостями. Впрочем, кроме пятен на нем еще находилось нечто, сразу же остановившее на себе всю дюжину зрачков: это был подсвечник, моргающий слепнущим желтым огнем из своей круглой металлической глазницы. Вошедшие еще раз обыскали глазами пустоту - человека, зажегшего свечу, не было. Сосед с обвязанной челюстью потрогал торчащий из сломанной колодки ключ: человека, запершегося внутри, не виделось и следа. Милиционер, послюнив карандаш, приступил к протоколу, но, как начать, он не знал. Тем временем желтый огонь, моргнув в последний раз, погас.
Встреча пассажиров несостоявшегося путешествия была краткой и безрезультатной. Они были похожи на людей, мимо которых пронеслись освещенные окна экспресса, канувшего из тьмы в тьму. Истертый кант казался совершенно уничтоженным; прозелень с его пальто всползла на лицо, усы дергало судорожью: "Кто бы мог знать - кто мог..."
- Вы,- скрипел тугой щетиной воротник-генерал,- выдумали цацу "изобретатель, гений!"; сцапать деньги и дать тягу - это-с старое изобретение.
- Пусть мне отдадут мои бриллианты!
- Ну да, и бриллианты. Надо поймать молодчика за пятки. Идите в МУР и...
- Слуга покорный. Я в МУРы не ходок. Идите вы да смотрите, как бы...
И разговор угас. Правда, было еще много злых, вклевывающихся друг в друга слов, но поступательной силы в них не было.
Пустой квадрат в Зачатьевском переулке, разумеется, вскоре лишился своей пустоты. Непонятный подсвечник не успел еще до конца остынуть, как уж в комнату вдвинулась, визжа ножками об пол, чья-то кровать, на стенку, цепляясь гвоздями, полезла полка. Москва, гигантский сплющенный человечник, тотчас же втиснулась в пустые аршины в лице тихошагого и бритолицего, с гнутой спиной и портфелем, вросшим в локоть, человека.