Мы снова шли, локоть к локтю, по широким окраинным улицам. Вскоре навстречу потянулись укатанные параллели трамвайных рельс. И тихо, у самого моего плеча:
— А ведь если параллели сходятся в бесконечности, то всем поездам, уходящим в бесконечное, там, у схождения… катастрофа.
Мы шли квартала два или три, не размениваясь больше словами. Я отдался мыслям, и внезапный голос спутника заставил меня вздрогнуть:
— Если я вас не очень утомил, то мне бы хотелось рассказать вам мою последнюю тему. Над ней уже давно занесено перо, но писать боязно: вдруг испорчу. Это не длинно. На десять минут; или, может быть, не надо?
Он почти просительно, с робкой улыбкой, заглянул мне в лицо.
— Нет, отчего же. И рассказ начался.
— Я хочу это назвать «Поминки». Только это уже не кладбищенское. Нет-нет. Потоньше. У некоего имярека, имеющего жену, три комнаты, спецставку, прислугу и доброе имя, собрались друзья. Блюда и бутылки пусты; из стеклянной стопки — пачка зубочисток. Переходят в кабинет — к камину, беседуют о последнем фильме, о последнем декрете, о том, куда лучше, на лето. Жена имярека принесла ящик с фотографиями и всяческим там семейным хламом. Пальцы роются в картонных кипах, и вдруг снизу у донца ящика тихий стеклистый стук. Что бы это? Имярек вынимает стекляшку: горло стекляшке затиснуло пробкой, но внутри, под прозрачными стенками, крохотный белый кристаллик. Имярек, недоуменно вщуриваясь, удаляет пробку и, послюнив палец, — сначала к кристаллику, потом к губам: и от этого на губах вдруг таинственная и хитрая улыбка. Гости выжидательно, не понимая ни улыбки, ни кристаллика, спрашивают дюжиной глаз. Но хозяин медлит. Заинтриговывающе подернул бровью, сощурил глаза, а на лице у него уже не улыбка, а то выражение, какое у людей, пробующих вспомнить недавний сон. Гости в нетерпении. Они сдвинули круг: «Да ну же!» Жена теребит за плечо: «Не мучь». Тогда человек отвечает: «Сахарин». Друзья гогочут хохотом. Но хозяин не смеется. Выждав, когда все успокоились, он предлагает: «Друзья, давайте устроим поминки. По тем отжитым, голодным и холодным дням. Хотите?» — «Ты всегда был шутником». — «Ну и чудак…»
Но в конце концов, поминки так поминки: все равно — книги стали скучны, премьеры все отсмотрены, а зимние вечера длинны и нудны. Уславливаются о поминальном дне, и затем: «Ну, нет компании, которая бы…» — «Последний трамвай до каких?» — «Ну и чудак…»
В назначенный день хозяин празднества будит с рассветом жену: «Вставай — готовиться». Она уже успела забыть, и: «К чему торопиться в такую рань? Ведь гости вечером». Но чудак и шутник упрям. Он будит и прислугу и принимается за дело: «Откройте, Глаша, форточки, пусть выхолодит; вьюшки поднять и печей не топить; выньте из группки дрова — вот так, — мы сюда сунем ковер; зачем? а вдруг реквизиция; не лезет? надо свернуть — вот так — пошло…, вещи из спальной и столовой тащите все ко мне в кабинет; не войдут? еще как — и вещи, и мы, — ведь мы будем жить все в кабинете, трех комнат нам не протопить; вы? вас не будет — у меня нет денег на прислугу». Глаше, ошалелой и испуганной, кажется, что она еще спит и видит нелепый сон. Но шутник успокаивает ее: «Не будет до завтра, а завтра все по-старому, поняли?» Глаша продолжает таращить глаза. Но когда хозяин обещает ей после того, как они покончат с мебелью, выходной день, лицо ее проясняется, и комоды, диваны, столы, ухая друг о друга углами, с визгом и грохотом сползаются в кабинет. Разбуженная окончательно, жена имярека пробует было воспротивиться: «Ну, что ты выдумал, в самом деле…» — «Не я — мы: вот помоги-ка лучше этажерку с гвоздя». Весь день проходит в суете: надо в аптеку за сахарином, нигде не достанешь гнилой муки, в хлеб забыли подсыпать отрубей и подмешивать солому, — почти плача, жена чудака вторично замешивает тугое и грязное тесто. Комната уже заставлена и завалена фантастическим конгломератом из вещей, но упрямец отправляется вверх по чердачной лестнице отыскивать печку-буржуйку: ржавая нелепица, тыча железным хоботом обо что ни попало, занимает последний свободный косоугольник на полу.