Гости начинают прощаться. Все тепло и благодарно жмут руку хозяину. Уже по пути через гулкие пустые комнаты человек, отдавший билет, признается кому-то из спутников: «А я ведь тоже тогда читал лекции; политрукам». — «О чем?» — «О древнегреческих вазах».
Хозяева остаются одни. Железная печка погасила угли и торопливо стынет. Резким движением захлопнутой двери с коптилки сорвало огонь. Двое сидят плечом к плечу, не зажигая света. В стекла дребезжит и полыхает город. Они не слышат. «Подыши мне еще раз на пальцы… как тогда». — «А ты скажешь: хорошо?» — «Да». И он к маленьким ладоням — сначала дыханием, потом губами. Слова так удобно прятать внутрь нежных, благоуханных, покорных ладошек, — и человек: «А ведь тут за дверью пустая комната; и за ней — пустая и темная; и если дальше — темные и пустые; и за ними; и будешь идти и идти, и не…» Марра чувствует: на пальцах у нее, вместе с дыханием и словами, какие-то колючие теплые капли. И тут — в концовке — я хочу показать, что даже эти вот в — ноготок — росток, безобидные инсепарабли[9], обочинные люди, которым революцией только бахрому пооборвало, — и те, и те не умеют не понять…
И вдруг что-то, пролязгав и просверкав в трех шагах впереди, перегородило нам путь и, звякнув, стало: трамвай. Через секунду опять звонок, дрогнувшие колеса, — и перед глазами в опростанном воздухе — сквозь сумерки — под тремя алыми огнями: «Остановка по требованию». Поймав мой спрашивающий взгляд, ловец тем отрицательно покачал головой:
— Нет, не то. И может быть, никакого «то» здесь и не придумать. Перечеркиваю: под черту и к чёрту.
Я даже оглянулся: у меня было нелепое, но ясное ощущение, будто тема там, позади, на рельсах, перерезанная надвое колесами.
Город быстро надвигался навстречу шагам. Жужжали и ухали автомобили, вертелись спицы, цокали подковы и по улице — вдоль, вкось и поперек — шли люди. Спутник с беспокойством заглянул мне в лицо: не только глаза, даже встопорщившаяся обтерханная борода его имела извиняющийся и искательный вид (казалось, он просил прощения за неосторожно причиненную грусть). И, почти выпрашивая улыбку, он сказал:
— У меня есть знакомый, из бывших философов, так тот при встрече всегда: «Вот жизнь — и миросозерцнуть некогда».
Мне что-то не улыбалось. Свернули на бульвары. Здесь было просторнее и тише. Ловец тем плелся позади и сам имел достаточно изловленный вид. Очевидно, он был не прочь передохнуть на одной из скамей. Но я шагал твердо и не оборачиваясь. Мы прошли мимо скамьи, нас познакомившей. В конце бульвара — вдруг — плотное недвижное кольцо из людей; плечи к плечам, шеи вытянуты и все лицами внутрь круга. Подошли и мы: музыка. Острый асик смычка, вверх-вниз, и за ним, чахлые и с присвистом, но упрямо сцепляющиеся в мелодию звуки. Я оглядел круг из людей; потом обернулся к спутнику: он стоял, устало прислонясь к дереву, и тоже слушал; лицо его было внимательно и гордо, а рот, как у замечтавшихся детей, чуть раскрыт.
— Идем.
Мы бросили свои копейки и, пересекши площадь, отшагали Никитский бульвар. У кривой перспективы Арбата мы остановились; я искал последних, росстанных слов.
— Боюсь называть это «благодарность», но поверьте… — начал я, но он — привычно недослушивая — перебил:
— Вот и этот Арбат. У меня всегда по ассоциации: Арбат — Арбатская стрела. Такая же выгнутая, узкая, только сквозь сотню верст. И знаете — можно б рассказ: лето; курортные поезда битком; «Вы куда?» — «А вы?»; и среди всех пассажир: не отвечает и не спрашивает; ни корзин, ни чемоданов — только легкий рюкзак и палка; пересадка на боковую линию — Алексеевна — Геническ; сперва малолюдие — почти пустая гусеница вагонов, потом крохотный гнилой городишко. Но пассажир надел на плечи мешок и, бросив монету лодочнику, переправившему его через пролив к оконечине косы, начинает свою стоверстную прогулку вдоль косы. Ее, пожалуй, назвали бы странной, но тех, кто называет, здесь нет: лезвие Арбата абсолютно безлюдно, ноги и палка встречают только песок и гальку, справа и слева — гнилые моря, сверху — сожженное солнцем небо, а впереди — узкая мертвая бесконечная полоса, уводящая вперед и вперед. Да, в сущности, во всем мире ведь только и есть, что… но вы торопитесь, а я болтаю. И так уж украл… чужой день.