Мы с Ромкой очень любили в разные игры играть, в прятки да прыгалки там всякие. У нас было много игр, которое мы даже сами придумывали. Вот, например, когда мы первый раз побывали в ресторане, то потом дома играли в ресторан. Я напяливала на себя мамино вечернее платье с блестками, большую шляпу с перьями, которая постоянно съезжала мне на нос, брала мамин веер с кружевами, выливала себе за шиворот полфлакона духов, обвешивалась мамиными драгоценностями, шествовала при всем параде в прихожую, затем обратно в гостиную, утопая в длиннющем платье, которое волочилось за мной, как шлейф королевы. Еле переступая ногами в маминых туфлях на высоких каблуках, раскачиваясь на них из стороны в сторону, будто испортившийся маятник в грозу, я взгромождалась за стол с важным видом настоящей дамы, изо всех сил размахивая веером и высоко задирая голову, пытаясь носом передвинуть непослушную шляпу на затылок.
Появлялся Ромка с улыбкой до ушей. Он низко мне кланялся, сгибаясь пополам и на мгновение исчезая за столом, потом вдруг снова возникал и спрашивал: “Не угодно ли мадаме меню?” – точь-в-точь как официанты в ресторане “Изабелла”. Чтобы быть на них похожим, он изо всех сил старательно приглаживал свои непослушные вихры перед зеркалом мыльной пеной и повязывал белый фартук кухарки; правда, мне всегда казалось, что он был больше похож на маленькую нищенку, потерявшую свой чепчик. Я говорила, что мне, конечно, угодно меню и тяжело вздыхала, совсем как та дама, которая сидела у окна в одиночестве. Она всегда долго сидела, с надеждой оглядывая все вокруг, потом заказывала себе белое вино.
Ромка полез в сервант, мамину святыню, разворотил там все, перевернул вверх дном. Долгое время из серванта до меня долетали совсем не мелодичные перезвоны фарфора и хрусталя, которые просто обожал Ромка. Сервант был его вечной слабостью. Еще с пеленок он с восторгом таращился на мамин сервант. Очень Ромке хотелось что-нибудь этакое сотворить со всей этой восхитительной сверкающей посудой, тщательно оберегаемой каждый день. Ну не мог Ромка спокойно смотреть на этот чудесный запретный сервант. Такой уж этот Ромка – только скажи ему: “Нельзя!”, у него уже руки чешутся.
Однажды Паулина Ричардовна брякнула, будто Ромка “станет самым главным мафиози в какой-нибудь преступной банде”. Это она фильмов насмотрелась в кинотеатре. Но не в “Искорке”, в другом, большом, с огромным залом и твердыми зелеными билетиками. Он в пяти кварталах от нашего дома, Паулину Ричардовну туда ее кавалер водил по пятницам, вторникам и когда был свободен, немецкий фельдмаршал в отставке с круглым животом и вот такенными усищами. Сам весь из себя, напыщенный индюк, все “я” да “я”, будто прусский император какой-нибудь. Все какую-то ерунду бормотал: “орфидерсейн” да “гутен морген”, даже не по-французски совсем. Ромку он называл гангстером, а меня “фройлен Лильен”. Ромка обижался на гангстера. Папа же прозвал Ромку аферистом, папин друг – тоже чиновник – контрабандистом, только одна кухарка кликала хулиганом по необразованности.
А еще мы с Ромкой любили на диване переворачиваться. На том самом, который стоял в гостиной, сколько себя помню, все мое детство всегда на одном и том же месте. Этот диван был удивительный, не такой, как другие. Он умел переворачиваться и раскладываться. Его папа еще в молодости где-то достал, на какой-то распродаже.
И вот мы с Ромкой – конечно, когда Паулина Ричардовна болтала с кухаркой на кухне за чашкой кофе – вскарабкивались на диван, покрытый пушистым ковром и заваленный подушками, и играли, как будто это не диван, а конь, самый настоящий, а мы с Ромкой, лихие ковбои, удираем на нем от индейцев, как в вестерне.
Ромка напяливал папину воскресную шляпу и тыкал указательным пальцем во все стороны, издавая вопли с визгом и пыхтеньем, изображая таким образом выстрелы. А я хлопала ладошкой по разинутому рту – получались вполне натуральные крики индейцев.
Диван был для нас тогда большим и широким, мы скакали на нем, как мячики, вместе с подушками. Потом изо всех сил толкали спинку, и диван с лязгом и скрипом переворачивался. Это было невероятное ощущение, даже невероятнее, чем на карусели.
Долго гудели пружины, разлетались подушки, мы орали и хохотали, как ненормальные, до одури переворачиваясь на этом диване. Помню, нас так трясло, что действительно казалось, будто скачешь на коне. Конечно, бедный диван с тяжким трудом переносил все эти бешеные скачки. Он быстро состарился, износился, обмяк, бока протерлись, подлокотники отвалились, пружины повыскакивали. Последние свои дни он доживал на помойке.