— Ведь это же чрезвычайно многозначительно, и у нас почти никому не известно. Если бы у меня было достаточно материала, я бы написал повесть об этой встрече.
Часто вспоминаю я тот молодой энтузиазм, с которым Гладков говорил о Христо Ботеве, и уверена: если бы судьба дала ему возможность поездить по ботевским местам, пожить в Калофере и во Враце, он непременно бы создал роман-поэму о Человеке, чье имя звучит гордо на всех континентах мира.
...В один из осенних вечеров последнего года жизни Федора Васильевича я зашла к нему. В этот день он чувствовал себя сравнительно неплохо и со свойственным ему жизнелюбием старался уверить себя, что болезнь оставляет его. Он стал делиться со мной планами своей будущей книги, образ которой уже сложился в его сердце, жил в его воображении. Он хотел изобразить своего рода «династию революционеров» — от гражданской войны до наших дней.
— Героями будут молодые люди, которые боролись за революцию на фронтах гражданской войны. Потом «молодые» станут отцами новых молодых, сражающихся на фронтах Отечественной войны. Потом герои Отечественной войны в свою очередь превратятся в отцов современных молодых людей. То будет трилогия, нечто вроде эпопеи, и я назову ее «Отцы и дети». Но основное здесь не в антагонизме противоречий, а в диалектическом синтезе. Вся книга будет пронизана идеей интернационального содружества революционеров всего мира. И как выражение этой интернациональной солидарности — образ Анри Барбюса. Сюда войдут все наши встречи с ним, беседы, а также книги Барбюса, и на первом месте — «Огонь» и «Палачи». Вы знаете мое особое влечение, и литератора, и человека, к Болгарии, и потому вас не должно удивлять, что «Палачи» для меня своего рода продолжение или, вернее, идейное завершение темы «Огня».
Он говорил о силе бесстрашия, о красоте революционного подвига, о гуманистических традициях, о преемственности поколений и прочел наизусть строки из Юлиуса Фучика: «Я любил жизнь и за ее красоту вступил в бой. Я любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и страдал, когда вы меня не понимали... Жил я для радости, умираю за нее, и было бы несправедливо поставить на моей могиле ангела скорби».
— Пожалуй, здесь самое поэтичное выражение любви к человеку. Я не припомню в современной литературе строк более трогательных. Бороться за красоту жизни, да, да, непременно бороться... Жить, то есть созидать, трудиться для радости — как проникновенно сказано!
Я подумала тогда и думаю теперь, что эти слова было бы полезно услышать молодым литераторам разных стран, тем, кто хочет создать подлинные, то есть вечные, эстетические ценности. В бурном, многоликом процессе жизни, где все непрерывно меняется, вдохновенное чувство радости борьбы за красоту бытия — нетленно, непреходяще. Эту эстетику труда и борьбы во имя революционного обновления мира Гладков буквально выстрадал всей своей жизнью. Она родилась из личного его опыта, омыта кровью его сердца.
«После отмены крепостного права, — пишет Гладков в автобиографии, — наша деревня оказалась малоземельной: на мужскую душу приходилось по «осьмине» (1/8 десятины). Так как жить в деревне было «не при чем», мужики уходили на заработки. Покидали деревню иногда целыми семьями, и избы стояли с заколоченными окнами и дверями.
В детстве я много плакал: больше всего страдал за мать, которую бил отец. Она лежала вся в синяках, с распухшим лицом и судорожно дрожала. Били меня и за то, что я играл, за то, что плакал около матери, за то, что не мог поднять лопату с навозом на телегу».
Душная, полутемная изба, висячая лампа коптит рваным язычком, тараканы да мыши («без тараканов да мышей — дом без души»). В этой нищей, старозаветной, старообрядческой семье надо было бояться всех — от строгого, вечно карающего бога и такого же строгого, неумолимого деда, владыки семьи, до угрюмого, неласкового отца и озорных мужиков. Единственно, что радовало воображение ребенка, — старинные книги в красивой, причудливой росписи таинственных букв, с запутанной красной вязью кудрявых линий на страницах (псалтырь, четьи-минеи, сборник сказаний «Цветник»). Но за эти-то книги его били особенно жестоко. Гладков как-то показал мне толстую книгу в полуистлевшем переплете, а внизу одной из пожелтевших страниц неловким детским почерком срисованная красным карандашом строка. Эту книгу когда-то прислал ему дядя, брат отца, и под срисованной строкой написал: «Ну, и была тебе за это порка от деда Фомы». Порка — единственный метод воспитания.
— У нас на этот счет поговорка была: «Пороть — что поле полоть», — смеется Федор Васильевич.