Гладков каждым своим словом, каждым указанием помогал нам «переносить» (труднейшее дело!) в новый вид искусства его своеобразную, талантливую повесть. Он очень хорошо представлял себе то, что называется специфическими особенностями кинематографа. Он шел навстречу самым смелым предложениям авторов сценария и по линии перестройки литературной конструкции повести, и в отборе сцен, и в визуальной характеристике героев.
Если приходится о чем-либо жалеть, то скорее всего о том, что мы сами оказались, пожалуй, менее смелы, чем это было возможно и нужно.
Я не в первый раз подходил к теме прикаспийских рыбаков по произведениям Федора Васильевича Гладкова. Еще в 20‑х годах, в Пролеткульте, я начинал постановку его пьесы, тоже посвященной жизни рыбаков и резалок. Некоторые образы этой пьесы, как положительные, так и отрицательные, переселились в «Вольницу».
Характерные черты жизни резалок, жизни в бараках и многое другое было мне знакомо по этой пьесе и очень волновало и трогало. В те далекие годы я не успел близко познакомиться с Федором Васильевичем, постановка не была доведена до конца, однако в 1955 году я всей душой отдался экранизации «Вольницы», будучи в какой-то степени подготовленным к этой работе.
Что делает такой привлекательной, такой дорогой каждому читателю «Вольницу» Гладкова? Ее удивительный, я бы сказал, весенний, оптимизм, великое уважение к людям, страстность борьбы за лучшую человеческую жизнь и красота человеческой души. Да, красота, увиденная автором в страшном мраке безысходного горя, в неимоверных тяготах простых русских людей, заброшенных на край земли, в зыбучие прикаспийские пески.
Каким-то особым мягким светом озарены лица героев. Настя! Я не могу до сих пор забыть первое впечатление от этого образа. Ее трепетная женственность, я бы сказал — священная чистота, просвечивает сквозь грязь и муку житейскую. Когда я смотрел на Гладкова, когда я говорил с ним, я понимал, откуда у него и ласковая тишина улыбки, и настойчивая уверенность, и убежденность. От рода и от племени его... от его удивительной матери Настеньки, имя которой стало и для меня родным.
Федор Васильевич сам был как горящая свечка в том неодолимом сумраке, в котором протекало его детство. Этот огонек, зажженный материнской рукой, был защитой маленького Феди Гладкова от низко нависших туч и ветра, которые вот-вот могли его поглотить... Хорошее влечет к себе хорошее: так к Настеньке тянулось все светлое, так и к Феде Гладкову притягивались чистые сердца...
У нас в коллективе Гладкову довелось озарить своим закатным светом наши труды, повседневные заботы, поиски и находки при постановке фильма. Уже больной, знающий и серьезность своей болезни, и сроки, отпущенные ему судьбой, Федор Васильевич жил щедро и талантливо. Каждый приезд его на студию был для нас праздником.
Сперва-то, конечно, еще задолго до студийных встреч, Леонид Трауберг и я часами просиживали с Федором Васильевичем за чаем в его квартире на Лаврушинском и слушали удивительные рассказы. Он раскрывал нам все этапы своей богатой и полной всяких превратностей биографии. Корнями врос он в толщу русской земли... был пронизан ее соками, они согревали его большое сердце... Он помнил еще дремучую, но всегда рвущуюся к правде и свету Русь. Он умел увидеть это прошлое России, отличить в нем непролазную грязь от той грязи, которая только тонким слоем прикрыла дух взыскующий и силы неуемные. Вот откуда глубина такого образа, как Плотовой, и многих других.
В рассказах Федора Васильевича перед нами проходили и картины его учительствования, и его работа пропагандиста, и путь писателя, и деятельность педагога вуза, и редактора. Он часто отвлекался в своих разговорах от прямой беседы, говорил о музыке, о чистоте языка. Я навсегда запомнил некоторые его афоризмы.
«Иногда человек может притворяться великим, но великий никогда не притворяется». «Чистота языка — это борьба за благородство души, не оплевывающей памяти предков». «Язык — живой свидетель времени, и не надо делать его лжесвидетелем эпох». «Мусор языковый не страшен, если не заражает и не покрывает язвами великую, философски мудрую основу языка». «Музыка не должна в угоду народной теме черпать расписным ковшом из лужицы». «Частушки не заменят Бетховена, слава Свешникову, что он русскую песню объединил с Бахом и Генделем». «Не следует никогда обсмаковывать музыкальную заваль... деревенской полупьяной околицы». «Ищите глубины, господа композиторы, и сердце народов даст кровь лунным симфониям и величественным песням». «Не притворяйтесь новаторами, если вся новость-то заключается в бренчании словес или в том, что старое забыли».