Я мог бы привести еще много высказываний Федора Васильевича, но, в конце концов, самое главное не они. Я не пишу искусствоведческой работы... Я хочу только подчеркнуть здесь, какая живая, ни на минуту не ослабевающая жизнь духа была свойственна этому замечательному человеку... Ему до всего было дело, ко многому он был нетерпим, не со всем я мог согласиться. Некоторые его оценки казались мне даже несправедливыми. Например, о Маяковском. Старая борьба литературных течений в нашем искусстве ощущалась в этих высказываниях... Но даже в этих случаях я не мог не любоваться Гладковым. Подкупала его страстность, молодая сила духа.
Наскакивал Федор Васильевич яростно... и вдруг кашель... долгий кашель... лицо багровело... Татьяна Ниловна, со свойственным ей удивительным тактом и материнской мягкостью в каждом движении, старалась едва заметным движением извиниться и увести его в другую комнату. Не тут-то было. Кашель проходил, и Федор Васильевич снова, потчуя нас вареньем и фруктами, стараясь не глядеть на Татьяну Ниловну, продолжал рассказы и вел непрекращающуюся дискуссию со всеми, кто, по его мнению, стоял на пути к правде в искусстве, к высокой правде жизни.
Но к нам он был добр... наши страхи (а я до встречи много слышал о суровости и строгости Федора Васильевича) оказались напрасными.
Нельзя без истинного волнения вспоминать те минуты, когда он встретился с Мишей Меркуловым, своим маленьким героем. Ведь, по сути говоря, этот мальчик играл самого Гладкова в детстве. Они очень подружились. Маленький актер с благоговением и любовью смотрел на своего автора и на свой прообраз.
Потом, играя роль Феди, в самые трудные минуты, когда его заваливало рыбой на плоту или когда он присутствовал на таком трудном для него обеде у страшного «зверя» — Плотового, Миша вспоминал Федора Васильевича, его страстность, душевную подвижность, и право же это очень и очень помогало, и мне, и мальчику.
Карточку Феди — Миши Меркулова — Федор Васильевич приобщил к своему семейному альбому... и юный артист, и вместе с ним все мы очень гордились этим признанием наших трудов и таланта маленького Миши Меркулова. Тогда Миша был еще совсем мальчиком, теперь он уже юноша, но и тогда, и теперь он — прекрасный представитель нашей советской молодежи — нес и несет в жизни всю теплоту, честность и принципиальность, которая соответствовала требованиям Гладкова к молодому человеку нашего времени, времени великого похода за новый, коммунистический, по ленинским заветам построенный мир...
Федор Васильевич с большим волнением и тревогой смотрел всегда новый материал. Вполне понятно, как бы он ни был к нам расположен, вряд ли его могло устроить все в этом материале, и надо было обладать его тактом и умением, чтобы, не обидев других, рассказать о своих недоумениях или неудовлетворенности тем или иным эпизодом.
Все на студии, весь коллектив нашей группы относился к Федору Васильевичу с уважением и любовью: оператор Л. Косматов, звукооператор Минервин, художник И. Шпинель... Нам всем становилось веселее, теплее, легче после посещения студии Федором Васильевичем. Проходя в просмотровый зал по бесконечным коридорам нашего цокольного этажа, он острил, называя это лабиринтом, катакомбами, и грозился написать сценарий, в котором, как он сказал, «все недоразумения будут происходить потому, что люди теряют друг друга в этих коридорах... Здесь нетрудно разминуться. Боюсь, что у вас это довольно часто происходит». Его острые глаза хитро поглядывали на нас, а седые, красиво оттенявшие лицо волосы трепетали на наших коридорных сквозняках. Шагал он большей частью впереди нас, чем-то удивительно напоминая Суворова.
Очень нравилась Федору Васильевичу артистка Адамайтис в роли страшной владычицы душ и тел бесправных резалок. «Ну как живая, — говорил он. — Как будто на нее в щелку поглядели. Это все точно».
Далеко не о всех актерах высказывался Федор Васильевич так благожелательно и определенно. Что же касается Нифонтовой, то, если можно так выразиться, он принял ее в свои матери с сыновним признанием. Его трогала трепетность Руфы (так мы называем Нифонтову), прозрачность ее души и истинная народность. Он понимал, что пережила молодая актриса, играющая первую свою роль в кино, да еще какую роль... Она трепетала при первой встрече с автором, как осиновый лист, а при дальнейших встречах получала от каждого свидания с Федором Васильевичем новые силы, мужество ее удесятерялось. Но мне он говорил: «Если честно сказать, моя мать была еще шире душой, убежденней в поступках... а может быть, я придираюсь... Но ведь собственную мать не променяешь даже на образ, написанный тобой. Ведь я, когда писал, еще что-то такое видел, что, может быть, и не изложишь в строке... и не покажешь в фильме... А все-таки она прекрасна, эта Нифонтова... Ужасно хочется ей удачи. Да ведь удача у нее будет, не может не быть, она ее заслужила».