Огромная масса стрельцов в ярко-красных кафтанах, пестрая гамма костюмов стрелецких жен, парча князя Хованского и его слуг — все это создавало незабываемое зрелище на фоне темно-фиолетового неба. По репродукторам разносилась трагическая музыка Мусоргского в оркестровке Дмитрия Шостаковича, и казалось, что и она, и хоры стрелецкие неотделимы от музыки коломенского храма.
Я оглянулась на въехавшую в кадр легковую машину.
Из нее вышел в коричневом пальто и шляпе чем-то очень знакомый мне человек. Это был Федор Васильевич. И без того всегда худенький, подтянутый, он меня поразил тем, что так неимоверно он похудел. Его поддерживал сын, Борис Федорович. Я не могла подойти к ним сразу, и Федор Васильевич смотрел на съемку и слушал свои любимые стрелецкие хоры, стоя в стороне.
Когда потухли прожекторы, я подошла к Гладкову, взволнованная этой встречей. Я была одета так же, как и все, в «полубоярскую форму» и закутана двадцатью платками. Федор Васильевич был взволнован услышанным, его радовала бережность, с какой Шостакович отнесся к Мусоргскому. Он сказал, что хочет осмотреть еще раз храм.
— Берлиоз говорил, что это самая великая музыка.
Мы посмотрели вверх, на взнесенный к самому небу купол одноглавого храма, на бисер его каменного ожерелья.
Федор Васильевич хотел подняться, войти внутрь и осмотреть его который раз в своей жизни. Но ступени были очень высоки. Он постоял на них и вернулся обратно.
Тогда я познакомила его с нашим замечательным князем Хованским — народным артистом Алексеем Кривченей — и позвала фотографа. Мы снялись все вместе. Это была его последняя в жизни фотография.
Федор Васильевич еще раз прослушал хоры, музыку последующих сцен, оглядел просторы, луга, еще раз взглянул вверх, на взнесенные линии купола, простился с нами, актерами. Я проводила его к машине и больше никогда его не видела...
1963
Е. Вучетич
НИКАКИХ УСТУПОК ПРИРОДЕ
Говорить о людях, подобных Федору Васильевичу Гладкову, а тем более писать о них не так-то просто. Сейчас, когда этот большой русский человек и великолепный писатель ушел из жизни, он все-таки принадлежит ей, и только ей, в общенародном, историческом смысле. И каждый штрих, каждое воспоминание о нем обретает особую значимость.
Первое представление о писателе обычно складывается или по первому прочитанному его произведению, или по первой личной встрече.
Еще совсем подростком я, как и мои многочисленные сверстники, раскрыл однажды горячие страницы романа «Цемент».
Меня не насторожило, как некоторых иных, «нелитературное» название романа. Напротив, мне казалось, что книга с таким «вызывающим» названием будет интересной. И я не ошибся. С первых же страниц буйные вихри величайшей из революций ворвались в мою жизнь. Я как бы заново, спустя несколько лет, пережил героическую эпоху гражданской войны и становления молодой Республики Советов.
Глеб Чумалов и его жена Даша, инженер Клейст и многие, многие другие герои книги, скульптурно вылепленные совсем новым для меня мастером слова, приковали к себе и остались до сих пор неизгладимыми в моей памяти среди самых ярких художественных созданий русской прозы.
В те годы можно было еще только угадывать будущее молодой советской литературы.
Но предчувствия не могли быть ложными потому, что новые писатели уверенно заявили о себе в первых же книгах, — Михаил Шолохов и Леонид Леонов, Константин Федин и Федор Гладков, Всеволод Иванов и Всеволод Вишневский.
Они сразу же заняли достойное место в блестящей плеяде русских романистов XX века, наряду со старшими — Максимом Горьким и Серафимовичем, Алексеем Толстым и Сергеевым-Ценским, Пришвиным и Шишковым.
Первое — тогда еще заочное — знакомство с Федором Гладковым как писателем Великого Октября, по существу первым пролетарским писателем, было для меня знаменательным. Это было знакомство с еще одним из первооткрывателей неисчерпаемых сокровищ родной русской литературы и русского языка. Читая Гладкова, а впоследствии общаясь с ним неоднократно, я постоянно изумлялся его фанатической влюбленности в родной язык, той самой влюбленности, без которой, конечно, невозможно было бы представить себе, в чем же один из секретов писательского мастерства.
Русская речь XX века во всем ее лексическом богатстве, пластически рельефная, образно-меткая и величаво-мудрая в своем глубинном течении, составляет основу художественной ткани произведений Гладкова.
Одной из, пожалуй, наивернейших примет его большого таланта и все возраставшего мастерства являлась та яркость и точность художественной речи, которой отмечены его последние автобиографические романы. Но реализм Федора Гладкова — это прежде всего беспощадный реализм художника глубоко социального, мудрого исследователя самых сложных явлений народной жизни, самых противоречивых народных характеров. Нельзя не думать об этом, вспоминая Гладкова, одного из самых замечательных наших сограждан, в известном смысле — совести русской литературы.