Был он необычайно строг к себе, очень неуверен в своих силах и крайне мнителен: все спрашивал, хорошо ли у него выходит. Изменчивые были у него настроения.
Мне он читал «Цемент» кусками, по мере того, как писал. Делился со мною своими творческими радостями и огорчениями. Я старался рассеять его страхи и сомнения и поддержать в нем бодрость.
Наконец он кончил. «Цемент» был напечатан, и я дал отзыв. Характеристику, данную тогда, я и теперь считаю совершенно правильной. Удельный вес Гладкова — большой. Яркий художник, своеобразный художник. И огромная в нем сила обобщения. У него обобщен целый кусок революционной эпохи. Это не всякий сумеет. Оттого «Цемент» так глубоко проник в читательскую толщу. Гладков пишет красочно и приподнято.
Мне много приходилось толковать с Гладковым по поводу его «романтики». Он на своем стоял и говорил: «Позвольте!.. А разве революция не включает в себя элементов романтики, элементов приподнятости? Разве она не брызжет яркостью чрезмерной?»
В целом Гладков — писатель незаурядный, интересный, внутренне богатый.
1926—1943
Борис Неверов-Скобелев
МОИ ВСТРЕЧИ С Ф. В. ГЛАДКОВЫМ
I
С Федором Васильевичем Гладковым, его женой Татьяной Ниловной и сыновьями — Василием и Борисом — я познакомился в сентябре 1922 года. Мы тогда только что приехали из Самары и жили в семейном общежитии пролетарских писателей и поэтов «Кузницы», которое располагалось в квартире № 11 дома № 33 в Староконюшенном переулке на Арбате.
По вечерам для ребятишек «писательской» квартиры — меня, моей сестры, Лиды Герасимовой, Толи Новикова, Коли Ляшко и Эмика Родова, а иногда к нам приходили Вася и Боря Гладковы — начиналась интересная жизнь. Самым большим удовольствием было присутствовать на заседаниях «Кузницы» или сидеть где-нибудь в уголке, когда кто-то из гостей читал свои рассказы и стихи.
Вот так однажды я в первый раз увидел Федора Васильевича Гладкова. Как участник заседаний «Кузницы» он казался мне человеком немного суховатым, очень нервным и более официальным, чем другие писатели. И помню, как я был удивлен, когда Федор Васильевич, будучи у нас в гостях в день пятой годовщины Октябрьской революции, вдруг приятным и сильным тенором запел, как я потом узнал, свою любимую песню: «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно...»
Так было в каждый революционный праздник, но Федор Васильевич всегда пел только первый куплет, а потом с какой-то необыкновенно радостной улыбкой слушал, как продолжали петь эту песню другие участники этих встреч.
Для нас, ребятишек, Федор Васильевич был интересен прежде всего как человек, который, по рассказам наших отцов, проводил большую революционную работу среди рабочих в Сибири еще в условиях царской России и был за это сослан.
II
Раза два в неделю ходили мы с отцом в гости к Федору Васильевичу, семья которого в то время занимала маленькую комнатушку в красивом особняке недалеко от Смоленской площади. Особняке, где с того далекого времени по сей день помещается райком партии. По этой причине Гладковы жили в нем «нелегально», и над ними постоянно висела угроза выселения, а выселяться им было некуда.
Дружба отца с Федором Васильевичем крепла с каждым днем. Сближало их прежде всего, конечно, почти одновременное вступление в молодую советскую литературу. А кроме того, Федор Васильевич был для моего отца человеком города, хорошо знающим рабочий класс и рабочих-коммунистов, то есть как раз ту жизненную сферу, которую отец знал плохо и страдал от этого.
Федор Васильевич в то время писал роман «Цемент», а мой отец — повесть о Мишке Додонове. Продолжал отец работать и над романом о революционной деревне — «Гуси-лебеди». Главный герой этого произведения деревенский коммунист Трофим Федякин нравился отцу, и он говорил, что удачей этого образа вожака деревенской революционной бедноты обязан прежде всего Федору Васильевичу.
Перед входом в комнату Гладковых по приставной деревянной лесенке можно было попасть на чердак, где у слухового окна стоял крохотный столик Федора Васильевича для работы. Это был, как он выражался, его летний рабочий «кабинет». Внизу же места еле хватало для двух кроватей, маленького обеденного стола, четырех стульев и этажерки с книгами. Чистота в комнате была идеальная, все блестело.
Когда летом 1923 года мы с отцом приходили к Гладковым, то прежде всего поднимались на чердак, и отец, смеясь, говорил:
— Завидую я все-таки вам, Федор Васильевич!.. Как барин, можно сказать, живете... Хоть плохонький, а все вроде отдельный «кабинет» есть для работы... А я никак с машинкой на подоконнике не развернусь, да и ребята уж очень шумят...