С приходом моего отца Федор Васильевич как-то совершенно преображался и становился другим человеком. Он всегда при нем был весел, и ласковая улыбка не сходила с его лица, и говорил спокойно, совсем не так, как на заседаниях «Кузницы».
Слушая отца, Федор Васильевич весело отвечал ему:
— Да я тебе за твой подоконник и машинку — все отдам... Ты вон какие на них вещицы отстукал — «Андрона непутевого», «Ташкент — город хлебный», «Гуси-лебеди», — а у меня хоть и «кабинет», как ты говоришь, отдельный есть, а дело-то тяжело идет...
Отец и Федор Васильевич читали друг другу новые страницы своих произведений. Что-то в них критиковали, чему-то радовались. Потом, к моему удовольствию, Федор Васильевич рассказывал о дореволюционной городской жизни, о революционных делах. Федор Васильевич был старым членом партии, и для моего отца он был примером писателя-общественника.
III
Новые страницы «Ташкента — города хлебного» мы с отцом шли читать Алексею Силычу Новикову-Прибою. Ему повесть нравилась, и он хвалил ее. На другой день отец читал новые страницы «Ташкента» Федору Васильевичу. Ему повесть тоже нравилась, но если Алексей Силыч говорил больше о художественной ценности повести, то Федор Васильевич, как я понял позднее, оценивал ее и с точки зрения общественно-политической значимости. Федор Васильевич при мне говорил отцу, что его повесть о Мишке Додонове будет иметь большое будущее, что ее будут читать не только как талантливо написанное художественное произведение, но и как художественно-политический документ о первых, тяжелых послереволюционных годах нашего молодого рабоче-крестьянского государства.
«Кузница» не одобрила повести «Ташкент — город хлебный», когда отец прочитал ее в рукописи на одном из заседаний. Много лет спустя я спросил о причинах этого у Федора Васильевича.
— Большим влиянием в «Кузнице» пользовались писатели и поэты из рабочих, — сказал он. — В своих произведениях они воспевали только рабочего, его жизнь и труд... Деревню они не знали и поэтому даже бедняка крестьянина понимали только как мелкого собственника... Так поняли и Мишку Додонова и поэтому считали его недостойным внимания твоего отца как пролетарского писателя...
IV
Отец умер внезапно, в день своего рождения, которое собирались отмечать назавтра, в выходной день. Многие из приглашенных им друзей, не прочитав газетного сообщения о его смерти, пришли к нам веселые и с подарками. Федор Васильевич, едва переступив порог нашей большой комнаты, увидел тело мертвого отца, и ему стало плохо. Придя в себя, он опустился на стул и затрясся в рыданиях. Татьяна Ниловна увела его домой...
После смерти отца я сохранил дружбу только с двумя писательскими семьями, не считая тех, которые жили в нашем «Доме писателей» на Большой Полянке, — семьей А. С. Новикова-Прибоя и Ф. В. Гладкова. Но если у Новиковых я чувствовал себя в полном смысле слова своим человеком, то у Гладковых все-таки «гостем». Объяснялось это тем, что Федор Васильевич был человеком более суховатым, чем Алексей Силыч, да и встречался я с ним очень редко. Он был до предела загружен литературной и общественно-партийной работой. Но бывали дни, когда я все-таки заставал его дома, и тогда он интересовался моей жизнью и учением.
После окончания электротехникума в 1932 году я стал работать на самолетостроительном заводе, и Федор Васильевич с большим и искренним интересом расспрашивал меня о жизни рабочих, их отношении к труду, к политическим событиям тех лет, об их настроениях и интересах.
Но охотнее я слушал самого Федора Васильевича, особенно когда он рассказывал о героическом и самоотверженном труде нашего народа в годы коллективизации и первой пятилетки.
Прошло десять лет со дня смерти отца. Федор Васильевич, вспоминая его, однажды сказал мне:
— Твой отец был истинно пролетарским писателем, и ему немного недоставало городской дореволюционной культуры, которой он был лишен, живя в глухих деревнях Самарской губернии. Как писатель он рос вместе с революцией, когда учились на ходу, недоедая и недосыпая... Дореволюционный период творчества твоего отца как писателя, — продолжал Федор Васильевич, — был для него большой и сложной школой художественного мастерства. Он как бы, говоря словами Луначарского, набирал в то время материал в свои писательские закрома, чтобы потом на основе его создать яркие образы послереволюционной деревни. Любил я твоего отца и уважал и как писателя, и как человека... Талантлив он был и как никто другой своей душой правильно понимал и революцию, и новую жизнь, пришедшую к нам после нее...