Однажды, насколько помнится, летом 1956 года, я повстречал Федора Васильевича в Климентовском переулке. Когда он поравнялся со мной, я встал на его пути и, первым протягивая руку, сказал:
— Здравствуйте, Федор Васильевич!..
Держа мою руку, он долго смотрел на меня.
— Что-то не узнаю... Вы кто же будете?.. — А потом обрадованно воскликнул: — Неверов... Борис... Ну до чего же ты на отца-то своего похож...
Он засыпал меня вопросами, и я еле успевал ему отвечать. Двадцать лет мы не виделись с Федором Васильевичем, и он не забыл меня, и я был ему за это благодарен.
Я сказал Федору Васильевичу, что недавно читал его автобиографические повести и что они мне очень понравились. Он взял меня за руку и с каким-то внутренним подъемом радостно воскликнул:
— А ведь неплохо я их написал?.. Самому они мне нравятся. Вот видишь, как получается: время умирать пришло, а я только по-настоящему сейчас и писать-то научился... Обидно, очень обидно...
На какое-то мгновение глаза его стали грустными.
— Ну, а кого видишь из нашей старой гвардии писательской? Мало нас осталось... Силыч умер, а скоро и я пойду за ним...
Часа два гуляли мы с Федором Васильевичем и сидели в скверике около его дома. И так же, как когда-то, в 30‑х годах, он расспрашивал меня о моей работе, о жизни.
Куйбышевское книжное издательство готовило в это время к выпуску четырехтомник произведений моего отца. Я знал, что Федора Васильевича просили написать статью для этого издания и что он обещал это сделать. И я напомнил ему об этом.
— Видишь ли, дорогой, — сказал он мне, — статью такую начал было писать, но, к стыду моему перед памятью твоего отца, не напишу я ее... Трудно мне это сделать. Здоровьем я слаб стал, да и память уже не та... Многое надо вспомнить, многое заново перечитать, а сил-то для этого уже нет... А написать кое-как не могу — не заслужил этого твой отец...
Когда прощались, Федор Васильевич долго держал мою руку, и я почувствовал, что он был искренне рад встрече со мной.
— Как же хорошо получилось, что ты остановил меня... — говорил он. — Много людей встречал я на своем писательском пути, но близкими и дорогими моему сердцу были твой отец и Силыч...
А потом мы простились, и, как оказалось, навсегда... Больше я Федора Васильевича не встречал. Только проводил его в последний путь в 1958 году.
1976
В. Красильников
НАСТАВНИК И ДРУГ
I
Я познакомился с Федором Васильевичем Гладковым в начале 1925 года и последний раз встретился с ним в Колонном зале Дома Союзов, на чествовании в связи с его 75‑летием, 23 июня 1958 года. Мне пришлось много раз бывать у него на квартире, в Лаврушинском переулке, и подолгу беседовать с ним, когда я готовил комментарии к Собранию сочинений 1950—1951 годов и к двум первым томам его последнего прижизненного Собрания сочинений 1958 года. Я неоднократно присутствовал на читательских конференциях, проходивших при его участии, по различным произведениям, начиная с «Цемента» до автобиографических повестей. В течение более чем 30‑летнего нашего знакомства мало было таких периодов, когда бы мы не встречались длительное время, а в мае — июне 1941 года, во время поездки в Пензу и в Поволжье, я в течение трех недель жил вместе с ним в гостиницах Пензы, Куйбышева и Саратова. И все-таки по своеобразным законам памяти больше всего мне запомнился первый год нашего знакомства в редакции журнала «Новый мир».
Было это в начале 1925 года. В качестве студента третьего курса Высшего литературно-художественного института имени Валерия Яковлевича Брюсова я усиленно готовился к его окончанию; на семинарах критики, которые вели Н. К. Пиксанов и Л. П. Гроссман, выступал со своими первыми опытами рецензий, обзоров и литературных портретов. И вот однажды, в самые первые дни нового, 1925 года, студент Иван Федорович Смирнов — в будущем писатель Иван Жига, — которого мы все уважали как участника Октябрьской революции и делегата Второго съезда Советов, встретившись со мной в коридоре, сказал: «При «Известиях» организуется журнал «Новый мир». Секретарем редакции будет Федор Гладков. Журнал нуждается в материале. Сходи предложи что-нибудь свое». Весной 1924 года Иван Федорович Смирнов был членом комиссии по проверке студенчества, он хорошо знал, кто из нас чем дышит.
Через несколько дней я пришел в редакцию «Нового мира». Память не сохранила адреса помещения, где находился журнал, но теперешнее здание «Известий», безусловно, тоже еще не было построено. За письменным столом сидел человек невысокого роста. У него было широкое лицо с зачесанной назад гривой волос, испытывающие, «учительские» глаза. Это и был Федор Васильевич Гладков, которого тогда мало знали, ибо начальные главы «Цемента» еще только вскоре будут опубликованы в «Красной нови», а ранних вещей Гладкова, напечатанных в провинциальных газетах в начале века, мы не читали. Узнав, что я студент Литературного института и знаком с Жигой, Федор Васильевич встал из-за стола и стал прохаживаться по комнате. Делал он это несколько нервно, возбужденно. Перед поступлением в институт я успел три года побывать учителем в единой трудовой школе, мне прекрасно была известна привычка прохаживаться по классу. «Так вы, значит, учитесь быть критиком?» — несколько иронически спросил Гладков. Не помню точно, что я ему ответил. Узнав, что я работаю в семинарах Н. К. Пиксанова и Л. П. Гроссмана, а новым ректором к нам назначен редактор журнала «Печать и революция» В. П. Полонский, Федор Васильевич, смягчившись, промолвил: «Что ж, они могут, могут вам помочь, только заниматься-то самому нужно». Он расспросил меня об организации учебных занятий в институте, — его особенно интересовала работа в классах прозы и критики. Подойдя к своему столу, на котором лежала стопка книг, присланных в редакцию на отзыв, Федор Васильевич спросил: «О чем хотите попробовать писать, о прозе или поэзии?» Я ответил, что заинтересован поэзией. «Ну, так вот вам сборник стихов Александровского. Хороший поэт, пролетарский поэт. Кстати, вы в «Кузницу» не ходите? Приходите на будущей неделе, он будет читать стихи. Познакомьтесь и с «Кузницей», — может, понравится». Забегая несколько вперед, могу здесь прибавить, что рекомендация Федора Васильевича оказалась решающим словом — через несколько месяцев я был принят в члены «Кузницы» и оказался ее критиком вплоть до ее ликвидации.