Конференция происходила почти сорок лет тому назад, но я до сих пор ее помню по страстному одобрению борьбы Даши Чумаловой за свое равноправие. Боевым настроением были проникнуты почти все выступления ткачих. Они, очевидно, потому и врезались мне в память, что остро конфликтовали с тем, как была она, эта борьба, принята литературной критикой. В то время как писавшие о «Цементе» видели в отношении Даши к Глебу только «заострение», прием художника, работницы увидели в романе правду своей жизни, отражение своих первых шагов в партийной и общественной деятельности. А ведь она в годы гражданской войны неминуемо вела к тому, что активистка, подобная Даше, становилась «гостьей» в семье, была вынуждена помещать своих маленьких детей в детдом, часто слышала от мужа те же упреки, которые Глеб делал в адрес Даши. Но если Даша в своей настороженности к мужу была понятна и оправдана, далеко не все соглашались, чаще наоборот — резко осуждали ее за уступку Бадьину. Поэтому я с большим удовольствием увидел в следующих редакциях романа, что этот эпизод снят автором[13]. Растерянность Поли Меховой не вызывала сочувствия, хотя жизненность ее образа находила подтверждение. Помнится, говорили еще о неясности фигуры Бадьина. В первой редакции ему действительно не хватало какой-то определяющей черты.
На конференции я говорил лишь вступительное слово, потому имел полную возможность наблюдать, как «переживал» выступления читателей Федор Васильевич. В 20‑е годы мне пришлось участвовать во многих встречах подобного рода: вместе с А. Фадеевым (конференция по роману «Разгром» на московском заводе «Богатырь»), с Ю. Либединским по повести «Комиссары» (конференция в Центральном клубе коммунальников), с Г. Никифоровым по роману «У фонаря» и т. д. И я ни у кого из писателей не видел того обостренного интереса к мнениям читателей, который отличал Гладкова и который уместнее всего обозначить словом переживание. К каждому слову любого читателя, каков бы ни был его уровень, Федор Васильевич относился как к мнению представителя народа, являющегося высшим судьей произведений искусства.
Гладков настолько внимательно выслушивал ораторов, что казалось, боялся пропустить хотя бы одно слово. Главное в их речах он записывал. То сердито хмурил брови, то удивленно раскрывал глаза, то улыбался, когда слышал удачную реплику, крылатое слово. В заключительном слове он обычно давал обстоятельные объяснения, отвечал на вопросы и т. д. Он далеко не во всем соглашался с читателями, нередко остро спорил с кем-нибудь, но всегда стремился к тому, чтобы его творческий замысел дошел до массы, был бы понят ею. Особенно ценил он скупые речи производственников, соотношение явлений литературы с фактами жизни.
Запомнилась мне конференция по первой книге романа «Энергия» в одном из цехов Московского электрозавода. Состоялась она в конце 1934‑го или в начале 1935 года. Я ни разу не видел Федора Васильевича перед началом конференции таким возбужденным, хотя знал этому объяснение: совсем недавно появилась статья А. М. Горького «О прозе», в которой давалась резкая оценка языку и некоторым образам романа. Гладков, естественно, опасался, что выступления по его книге могут пойти только по линии погони за «блохами». Но этого не случилось. Для рабочих электрозавода «Энергия» была «своей вещью». Они толковали о ней со знанием жизни, с аналогиями из своего личного опыта. У молодых инженеров — героинь гладковской книги Фени Отдушиной и Татьяны Братцевой — нашлись в аудитории «подружки», которые в переживаниях Фени, смело распоряжавшейся при прорыве в котловане, увидели самих себя. Аудитория была молодая, как молод был и сам электрозавод; инженеров, подобных Балееву и Кряжичу, в ней не нашлось, но жизненность проблем, поставленных в романе, была оценена по достоинству. За свое понимание «массы через три с» — это выражение И. Сельвинского хорошо знали в цехах завода — резко критиковался Мирон Ватагин. В общем, ссылок на статью Горького не было ни одной. И тогда произошло то, чего я никогда не забуду: в своем заключительном слове Федор Васильевич, сам напомнив выступление Алексея Максимовича, заявил, что он не удовлетворен своей первой книгой и, работая сейчас над второй, основательно переработает и первую. Действительно, для издания романа в двух книгах он, по его выражению, «переписал» первую книгу заново.
13
Этим я не хочу сказать, что эпизод был снят непременно «под воздействием» конференции в Орехово-Зуеве. Федор Васильсвич имел в то время и другие встречи с читателями, а затем и в письмах ему говорили об «уступке» Даши как об ошибке.