Я подумала тогда и думаю теперь, что о дружбе писателей, о связях их между собой надо говорить еще и потому, что они, по справедливому замечанию Федина, «уже сами по себе литературный факт тогда, когда свидетельство об этих связях затрагивает творческую жизнь или когда оно касается только личности писателя... Множество фактов литературной жизни распылилось отчасти потому, что их никто у нас не собирал...»
Долг каждого литератора — по возможности «собрать», сохранить факты, известные ему, что я и пытаюсь делать.
...В 20-е годы Гладкова особенно радовала, согревала дружба с Серафимовичем. Любовь и благодарность к Серафимовичу он пронес через всю жизнь.
В маленькой теплой квартирке в Большом Трехгорном переулке, где все было скромно и благородно, собирались у Серафимовича молодые писатели. Среди них Гладков. Там он встретился и подружился с Новиковым-Прибоем и Неверовым, там велись душевные разговоры о жизни, о революционной литературе, обо всем, что тревожило и взывало к действию. Наконец, в этой самой квартирке в Большом Трехгорном Гладков из уст самого автора впервые познакомился с«Железным потоком», когда роман этот был еще в рукописи.
— Помню первое впечатление, — говорил Гладков, — я был счастлив, почти физически ощущая громаду, восторг всепобеждающего движения революционных народных масс.
Много лет спустя после этого вечера Гладков писал о Серафимовиче: «Он всей душой любил литературу — как выражение человеческого духа, как голос правды и совести, как проявление человеческого достоинства и благородства. С искусством нельзя играть, преступно делать его ареной карьеристских вожделений, политиканского шантажа, беспринципной борьбы. Литература — дело народное, дело священное. Она должна воспитывать и поднимать людей до высокого идеала. Творчество писателя — это и его личное поведение. Вот почему Александр Серафимович любовно и нежно относился всегда к начинающим и молодым писателям. Очень и очень многим он помог укрепиться, встать на ноги и выйти на большую дорогу. Я с благодарностью вспоминаю его дружескую помощь мне в первый год пребывания моего в Москве. Он сам приходил ко мне в подвал на Смоленском бульваре, терпеливо слушал мои рассказы и наставлял меня с отеческой лаской. Этой отеческой лаской он смягчал самые суровые свои оценки незрелых произведений многих литераторов, укреплял в них веру в свои силы...»
«Творчество писателя — это и его личное поведение». Эти слова Гладков часто повторял — они были для него своего рода символом веры в единство литературы и жизни, в то, что личное поведение писателя должно соответствовать идейно-эмоциональному пафосу его произведений. Может быть, потому его так привлекал легендарно-героический образ Ларисы Рейснер.
Как-то я рассказала Федору Васильевичу, что, увидев на письменном столе Лидии Сейфуллиной фотографию Ларисы Рейснер, была поражена удивительной красотой этой женщины.
— Красавица! — сказала я и почувствовала, что определение это не удовлетворило Лидию Сейфуллину.
— Великодушная! — внушительно добавила она.
Гладков был вполне согласен с Сейфуллиной.
— Великодушная! — повторил он. — Именно, именно — великодушная. Какое полное слияние внутреннего и внешнего облика и как волнующе выражен этот ее облик во всем, что она пишет!
Я точно не знаю, встречался ли Федор Гладков с Ларисой Рейснер. Возможно, то была дружба заочная, возможно, даже и односторонняя. Знаю только, что романтически-дружеское расположение Федора Васильевича было очень глубоким. Спустя много лет после смерти Ларисы Рейснер Гладков писал мне: «Когда будете говорить о «Цементе», вспомните очерки Л. Рейснер «Уголь, железо и живые люди». Честная, талантливая книга. Особенно близкая мне и тогда и теперь».
И еще один факт. В Государственном издательстве художественной литературы шла подготовка к печати однотомника произведений Ларисы Рейснер. Я писала вступительную статью. Это было приблизительно за год до смерти Федора Васильевича. Он волновался и входил в подробности работы, будто сам издавал этот однотомник. С карандашом в руках читал он вступительную статью, делал пометки на полях, ставил «галочки» там, где ему что-то не нравилось, и «крестики», если соглашался, хвалил.
— Не сердитесь, что вторгаюсь в вашу работу, — говорил он, — но мы (и я в частности) виноваты, что долгое время была забыта эта замечательная писательница.
Меня всегда удивляла и радовала широта литературных симпатий Гладкова, его умение понимать и любить писателей «хороших и разных».