На съезде
Общеизвестно и не раз уже было описано, как мое шумное пение оказало плохую услугу съезду. В гостинице, где за огромным столом собирались обедать чуть ли не все члены съезда, меня заставляли распевать «Эпиталаму» из рубинштейновского «Нерона», «Свадьбу» Даргомыжского и другие песни. Обеденный зал гостиницы находился во втором этаже и выходил на шумную, но узкую улицу, так что нетрудно было покрыть уличный шум пением. Перед окнами гостиницы собирался народ. Это бросилось в глаза полиции. Я первый заметил за собой слежку. Для проверки я сговорился с одесским делегатом Костичем. По окончании вечернего заседания я начал бродить по улицам Брюсселя, а Костич шел на некотором расстоянии от меня по другой стороне. Затем мы сошлись в условленном кафе, и Костич сигналом сообщил мне, что шпики за мной есть. Потом он вышел из кафе, я последовал за ним и обнаружил, что и его преследуют два шпика. На следующий день мы сообщили свои наблюдения на съезде, и в тот же день было решено съезд перенести в Лондон. Решено было также, чтобы все делегаты, в случае если им придется иметь дело с бельгийской полицией, выдавали себя за каких угодно иностранцев, но ни в коем случае не говорили, что они русские.
На следующий день меня вызвали в полицию, где я любезно сообщил, что я румынский студент Романеско, а в Брюсселе нахожусь по своим интимным (сердечным) делам. Мне выдали проходное свидетельство с предложением покинуть в двадцать четыре часа пределы Бельгии. На следующий день я вместе с Землячкой уехал в Лондон. Здесь полиция нас не тревожила и на мое пение никто не обращал внимания.
Но зато стало неспокойно на самом съезде.
Надо заметить, что не все делегаты, стоявшие на искровской точке зрения, принадлежали к организации «Искры». Хотя Донской комитет еще осенью 1902 г. присоединился к «Искре», но это еще не значило, что его члены тем самым стали членами организации «Искры». Даже после приезда к нам в Ростов члена ОК по созыву съезда Попова (Розанова) и после его благоприятного отзыва о комитете мы еще не считались членами организации «Искры». Эта часть делегатов-искровцев, не состоявших в организации «Искры», находилась в первую половину съезда на положении «диких», так как они не принадлежали ни к одной из представленных на съезде крупных организаций («Искра», «Союз русских социал-демократов», Бунд, «Южный рабочий»). Во время съезда происходили закрытые совещания делегатов, состоявших членами организации «Искры», но в тайны этих совещаний «дикие» посвящаемы не были. Только позже, когда организация «Искры» во время съезда раскололась и из нее образовались две фракции, «дикие» распределились между этими фракциями.
Первым громом, грянувшим на съезде, были прения по вопросу о первом параграфе устава партии. Они произвели на меня сильнейшее впечатление, ибо впервые на съезде обнаружилось, что среди самих искровцев, вместе с которыми мы, «дикие», шли единой стеной и против рабочедельцев, и против бундовцев, и против южнорабоченцев, имеются крупные разногласия по некоторым вопросам. Большое значение этой трещины в рядах искровцев я почувствовал особенно в связи с ничтожным инцидентом, происшедшим в перерыве тотчас после решающего голосования первого параграфа устава. Я подошел к Попову (Розанову) и в дружеском, товарищеском тоне сказал ему: «Как же это вы, товарищ, оказались за формулировку Мартова?» Попов ответил мне таким грубым ругательством, какое ни в коей мере не вызывалось ни тоном, ни содержанием моего вопроса. Почему этот южнорабоченец, только что одержавший победу вместе с искровцами Мартовым и Аксельродом над Плехановым и Лениным, находился в таком нервном настроении, я так и не понял. Но крайне болезненная реакция на мой вопрос дала мне почувствовать, что за разногласиями по первому параграфу устава кроется что-то большее.
Вопрос же мой я считал вполне законным потому, что, как практик, работавший на местах и имевший очень много всяких дел со всякими «сочувствующими» и «содействующими», начиная от мелких приказчиков, которым «лестно» было давать свои квартиры для конспиративных свиданий, и кончая крупнейшими купцами и банкирами, которые довольно охотно давали деньги на то, чтобы другие устраивали революцию, я ни на секунду не сомневался, какую формулу надо было выбрать – ленинскую или мартовскую. И мне казалось, что и Попов должен был, как практик, быть за ленинскую формулу.
Отойдя от Попова, я столкнулся с Лениным и, полный еще впечатлений от только что разыгравшейся жаркой битвы, заговорил с ним о его проекте устава. «Понятие члена партии у нас ясно, но понятие партийной организации расплывчато», – сказал я ему. Ленин буквально уцепился за эти слова и, схватив кого-то из проходивших мимо делегатов за рукав, притянул его к себе со словами: «Послушайте, послушайте, что говорит т. Лебедев». Ленин повторил ему мои слова, а затем, обернувшись ко мне, разъяснил: «Совершенно верно. Но понятие партийной организации у меня определяет ЦК. Если ЦК утвердил организацию, то она тем самым и стала партийной».