- Да, - говорю я, - это прекрасно. А вот что накопил я для своей статьи, послушайте 1:
1 Мною готовился двухтомник избранных писем И. Е. Репина, который издан был только в 1969 году издательством "Искусство".
"Я плакал внутри..."
"Чаеглотство..."
"Смеясь во весь рот..."
"Пестроситцевые бабы..."
- Чудесно! - восклицает Корней Иванович. Иногда он останавливает меня. - Это уже было, это и у меня есть! - И быстро находит нужный листок.
Иногда, когда мы вместе читали письма Репина к Е. П. и И. Р. Тархановым, он, еще только почуяв "вкусную" фразу, восклицал: "Чур мое, чур мое..."
- А вот мой шедевр, - заявляю я и кладу на стол, как козырную карту, письмо Репина Татьяне Львовне Толстой и торжественно читаю, как будто это я сам написал:
- "Двина, толстая, жирная, молчаливо улепетывает мимо нас. Как птицы, несутся по ней плоты ("гонки") с шалашиками и правилами и, медленно пыхтя, ползет пароход против течения".
- Прочтите еще раз, - просит Корней Иванович. - Как пластично, сколько движения. Какая поразительная гибкость языка. И какая изобретательность. "Двина, толстая, жирная, молчаливо улепетывает мимо нас..." Я вижу эту полноводную реку, я смотрю на нее вместе с Репиным, из его здравневского дома на обрыве Двины. Ну что ж, пять - три в вашу пользу. Прекрасная находка. Читайте еще...
Он мог без конца восторгаться искрометностью литературного стиля Репина, блеском метафор, меткостью определений, народными интонациями.
- Это - живопись словом. Да, шероховато, вне всяких правил, варварский стиль, скажете вы. За синтаксис учитель гимназии поставил бы Репину двойку. Но эти огрехи языка у него от кипения чувств, его бурной натуры, жадной любви к жизни. Русский язык стал богаче благодаря Репину. Вот увидите, когда выйдут в свет его мемуары "Далекое близкое", какой это будет подарок всей читающей России!
Нашу игру мы продолжали и позднее. Разбирая архив Репина, сохранившийся в "Пенатах", я делился с Корнеем Ивановичем своими находками, выписывая интересные для него строки из рукописей Репина. Особенно примечательны были черновые записи Репина о Льве Толстом, в которых он описывал черты его лица в разные годы жизни.
"...Вырубленный задорно топором, он моделирован так интересно, что после его, на первый взгляд, грубых, простых черт все другие кажутся скучными... Необыкновенно привлекательны и аристократически благородны были его губы... Средина губ так плотно и красиво сжималась, хотя и мягко: их хотелось расцеловать".
- Да это же законченный скульптурный портрет! Чудесно! - И он несколько раз читает, уже наизусть, как стихи, понравившиеся строки. - "Вырубленный задорно топором" - как хорошо! Это прекрасная ваша находка. Сдаюсь! Пять ноль в вашу пользу.
Теперь читает он:
- "Вот и апрель, а у нас все ноль по Реомюру, и каждое утро весь сад добела усыпан снегом и пруды покрыты льдом. Бедные уточки сегодня походили по берегу и воротились в свой теплый сарайчик с каменными стенами. Ни листочка свежей зелени, ни травинки зеленой; кругом серая прошлогодняя солома и рыжий бурьян".
Какая прозрачная акварельная проза! Удивительно точно язык Репина фиксирует цвет... Сад добела усыпан снегом... Ни травинки зеленой... Серая солома... Рыжий бурьян... А теперь читайте вы. Что вы там еще заарканили?
- А вот, - сказал я хитро, - что вы скажете об этом? "Суриков, как-то угнувшись, таинственно фыркнул, скосил глаза..."
- Что-то знакомое...
- "Распрей и никакого антиподства между нами не было".
- Это откуда?
- Из писем Репина... Чуковскому...
- Ну, это, знаете, запрещенный прием.
* * *
Еще раз мне довелось встретить Корнея Ивановича в доме Семена Осиповича Грузенберга (на Староневском проспекте), у которого устраивались в 1920-е годы литературные "пятницы". В тот день его гостями были академик В. М. Бехтерев (с которым Грузенберг работал в Психоневрологическом институте), писатели И. Н. Потапенко, И. И. Ясинский, драматург Ф. Н. Фальковский, поэтесса Изабелла Гриневская, художница А. П. Остроумова-Лебедева. Грузенберг читал свои воспоминания о Репине, написанные по моей просьбе для сборника "Репин в воспоминаниях современников" 1. Этим и объясняется мое присутствие на "пятнице". Главной темой вечера явился не программированный рассказ Фальковского, недавно вернувшегося из Финляндии, - о последних днях жизни Леонида Андреева. Андрееву также посвятил свое выступление Чуковский. Тут я впервые увидел, каким удивительным рассказчиком он был и каким удивительным магнитным нолем обаяния он обладал. Говоривший после него Владимир Михайлович Бехтерев интересно сопоставлял психические аномалии в творчестве Андреева и в его жизни. Теперь мне кажется невероятным, что я знал Потапенко и Ясинского, писателей другой, далекой эпохи. Игнатий Николаевич Потапенко - популярный прозаик последней четверти XIX века, друживший с Чеховым, увлекавшийся Ликой Мизиновой, не был, казалось мне, еще очень старым, хотя было ему уже за семьдесят лет. Он вспоминается мне высоким, - может быть, потому, что носил островерхую каракулевую шапку, держался прямо, смотрел как-то свысока. Когда курил, как-то очень важно держал папиросу между растопыренными пальцами. Мне казался он малообщительным и заносчивым. Я несколько раз потом встречал его во Всероскомдраме, куда нужда заставляла его обращаться за помощью. Нас, молодых литераторов, он держал "на дистанции". Запомнил, как, сидя на диване в ожидании кассира, на мой вопрос, что думает он о нашей литературе, он сказал:
1 Сборник издан не был. Позднее некоторые его материалы, в том числе и воспоминания С. Грузенберга, вошли в сборник "Новое о Репине". Л., 1966.
- О чем говорить, литература умерла.
- Это Потапенко давно умер, но он об этом еще не знает, - сказал Корней Иванович, когда я рассказал ему о беседе с Потапенко.
Иероним Иеронимович Ясинский, когда-то известный писатель, журналист, критик, редактор ряда весьма невысокого качества журналов ("Беседа", "Новое слово" и др.), не в пример Потапенко, очень стремился к контактам с молодежью. Он бурно "перестраивался". Грузный, обросший седыми волосами, которые делали его похожим на типичного "литератора", он любил медленно прохаживаться по Невскому, не столько глядя на других, сколько показывая себя. Жил он в небольшой комнатке на мансарде Дома книги. Возвращаясь от Грузенберга, я и Корней Иванович проводили его домой. По дороге Ясинский говорил нам какие-то ультра-ортодоксальные политические истины. Когда мы распрощались с ним, Корней Иванович сказал:
- Я еле удержался от хохота. Нужно знать, кем был Иероним Иеронимович до революции...
Корней Иванович всегда охотно знакомил меня с Людьми чем-нибудь интересными, как бы угощая меня ими. Так, он познакомил меня с поэтами-сатириконцами Николаем Агнивцевым и Василием Князевым, Андреем Лесковым, сыном писателя и его биографом, племянницей В. В. Стасова Варварой Дмитриевной Комаровой (писавшей под псевдонимом В. Каренин), известным журналистом Николаем Шебуевым. А однажды представил меня старику, очень прозаично выглядевшему, несшему в заплечном мешке картошку. Это был поэт Аполлон Коринфский.
- Вас еще не было на свете, а Аполлон Аполлонович уже был на поэтическом Олимпе... - сказал мне Корней Иванович.
- Я давно уже опустился на землю, по которой еле хожу... Но скоро вознесусь опять и очень высоко, - грустно сказал старый поэт.
- Живите, живите и не думайте об этом. Вы поэт божьей милостью... Вы так много сделали и еще сможете сделать для русской поэзии...
Чуковский щедро завысил заслуги Коринфского перед отечественной литературой, и когда мы попрощались с ним, Корней Иванович "отредактировал" сказанное.
- Я хотел сказать - поэт божьей милостыни... Признаюсь, покривил душой, но уж очень хотелось поддержать старого литератора. А Коринфский действительно был еще в девяностых годах, наряду с Фофановым, очень популярным поэтом, но, конечно, дарование его небольшого калибра. Этот Аполлон был служителем "чистого", "возвышенного" искусства, и теперь ему после заоблачных высот живется трудно... Хотя начинал он как поэт-демократ...